Дом у кладбища - Джозеф Шеридан Ле Фаню

— О нет, мастер Ричард, оставьте ее… она вам самому может понадобиться.

— Нет, дитя, не серди меня… вот… через неделю или две у меня будут деньги, и я пришлю тебе еще. Нэн… я тебя не забуду. — Тут тон его сделался печальней. — Нэн, я нынче другой человек — переменился. Ты знаешь, все кончено, и больше мы видеться не станем. Тебе, Нэн, от этого будет только лучше. А теперь давай попрощаемся.

— О нет… нет… нет… я не хочу прощаться; вы так не можете… нет… я ведь ваша бедная глупышка Нэн.

И, всхлипывая и отчаянно умоляя, она уцепилась за его мундир.

— Нет, Нэн, прощай, так нужно… ни слова больше.

— О, мастер Ричард, неужели вы это всерьез? Нет, не может быть, конечно же нет.

— Ну, ну, Нэн, хорошая девочка; я должен идти. Помни, что ты мне обещала, а я тебя не забуду, Нэн, душой клянусь, не забуду.

— Ну хорошо, хорошо, но можно мне видеть вас хотя бы изредка, можно мне глядеть на вас издалека, когда вы будете маршировать? Если я смогу вас иногда видеть, мне, наверное, будет легче.

— Ну, ну, Нэн, не плачь, ты же знаешь — все в прошлом, больше года уже минуло. Это была треклятая глупость… вина на мне; мне жаль, Нэн… прости; я теперь другой человек и стану жить праведней, и ты тоже, моя бедная девочка.

— Но можно мне будет вас видеть? Не говорить, мастер Ричард. Только когда-нибудь взглянуть издали. — Бедная Нэн не переставала плакать, — Хорошо, хорошо, я уйду, уйду, мастер Ричард, но только позвольте мне поцеловать вашу руку… и нет, нет, только не говорите прощай, и я уйду… я уже ушла. А может быть… вдруг так случится, что со временем вам захочется снова увидеться со своей бедной глупышкой Нэн… просто увидеться; я буду этого ждать.

Старое чувство — если грубая страсть заслуживает такого наименования — ушло, но Деврё жалел Нэн от всего сердца, и сердце это, каково бы оно ни было, истекало из-за нее кровью, хотя она того не ведала.

Деврё смотрел, как несчастная девушка спешила прочь в своем тоненьком платье, а ведь в эту лунную ночь даже он чувствовал, как больно кусается мороз, пробравшийся сквозь его плотный плащ. Нэн обернулась, потом застыла на месте — возможно, она ждала, бедняжка, что он сжалится, — и вновь стала удаляться быстрыми шагами. Они ведь надеются отчаянно, до конца. Но всегда, как вы знаете, зря. Еще одна мольба… еще одно расставание… И Деврё круто повернулся и зашагал через густые заросли кустарника, где висели белые ночные туманы. Когда он, с суровым лицом и тяжелым сердцем, решительно спешил прочь, ему послышался отдаленный рыдающий оклик — это были прощальные слова бедной Нэн.

Итак, Деврё бесцельно, не разбирая дороги, скользил, подобно призраку, через безмолвную чащу; вышел наконец на широкую плоскую возвышенность, обогнул Пятнадцать Акров и остановился на холме над рекой: местами ее воды тянулись длинными полосами серебряных искр, а внизу, под холмом, были погружены в глубокую тень.

Здесь Деврё помедлил, чтобы взглянуть на деревню, где провел немало приятных часов; глубокое, тоскливое предчувствие говорило, что ничего подобного испытать в жизни ему уже не доведется; он разглядывал мерцавшие еще кое-где в окнах огоньки; капитану казалось, что один огонек из всех он узнал: этот бледный, туманный свет горел за отдаленными вязами и был звездой его судьбы. И Деврё смотрел на светящееся окошко на том берегу, отделенное от него пучиной, — близкое и все же далекое, как звезда, — и странным образом испытывал одновременно печаль и порыв к бунту, нежность и ярость.

Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, — к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.

«Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан и не больше… будь все проклято».

Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой — говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.

«Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю».

И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес:

— Пить нужно честно, будьте любезны… один стакан — так один, но уж, черт возьми, до краев.

И он сделал в уме грубый подсчет: «Скажем, вот столько… там или здесь — разница невелика. От наперстка большой беды не будет. Ух! Перелил. Проклятье… Что делать? Ладно, делать нечего… это последний».

Не знаю, сколько бренди оказалось в стакане на сей раз, но его Деврё выпил тоже, а затем ему еще больше взгрустнулось. Внезапно его вырвал из мрачной бездны размышлений маленький Паддок; розовый и торжествующий, он явился из холла.

— Ха! Паддок! Стало быть, бал закончился. Рад тебя видеть. А я здесь тет-а-тет со своею тенью — чертовски поганая компания, скажу я тебе. А где Клафф?

— Пошел домой, наверное.

— Ну, ну. Ты знаешь Клаффа лучше, чем я. Есть в нем что-то непонятное, никак не могу его раскусить. А ты?

— Ты о чем?

— Что он за фрукт, этот Клафф?

— А! Ну как же! Клафф очень хороший парень — это всем известно.

Деврё с печальной улыбкой бросил взгляд на Паддока из-под своих красиво прочерченных бровей.

— Паддок, — сказал он, — я бы хотел, чтобы ты написал мне эпитафию.

Слегка озадаченный, Паддок уставился на него круглыми глазами, а затем прошепелявил:

— Ты, наверное, думаешь, что у меня есть дар сочинять стихи; а еще ты думаешь, что я к тебе хорошо отношусь, и тут ты прав.

Деврё мягко усмехнулся и пожал протянутую Паддоком пухлую ручку.

— Хотел бы я быть похожим на тебя, Паддок. Мы с тобой на двоих познали добро и зло. Добро познал ты: ты видишь в людях одно лишь доброе; ты умеешь — причем, надо думать, не ошибаешься — разглядеть добро и там, где я его не вижу. А печальная половина познания досталась мне.