Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

На возвышении я увидел Тьепвальский монумент. Колоссальный рельеф, невозможно сказать, уродливый или прекрасный, предназначенный оставаться там на века и транслировать крики умирающих.

Парковка была пуста. Слышно было только мои шаги по гравию. Памятник по мере моего приближения вырастал в темноте, а я думал: «Ты был здесь раньше. Помнишь вздымающуюся к небу арку, пение птиц за спиной?»

Я остановился и глубоко вдохнул сырой утренний воздух. Пошел дальше. Промелькнула мысль, что и Гвен может оказаться здесь. Потом я остановился перед каменным колоссом, поднялся по широким ступеням, вошел в зябкое царство освященного камня и оказался среди мертвых. Звук моих шагов гулко отдавался под сводами. Всюду темнота, прохлада, старина.

Прошло десять минут. Постепенно светало. На поверхности камней заиграл утренний свет, обнажив бесконечность высеченных знаков, ряд за рядом уходивших вдаль. Взошло солнце, и меня обступили семьдесят три тысячи имен.

Я нашел каменный блок, посвященный «Черной страже». Здесь они стояли, Уинтерфинч и мама. У него за спиной его солдаты, у нее – история жизни, начавшейся в Равенсбрюке. В эти утренние часы для их рассказов хватало времени. Рассказ мужчины, желавшего перед смертью разобраться в своей жизни. Рассказ женщины, оставшейся в долгу перед своей матерью, которой она не помнила.

Я поступил так же, как они. Поднялся по каменным ступеням основания, нашел замурованный в стену латунный ящик с изображением креста, достал из него Книгу памяти и расписался там – моя подпись была первой этим утром.

Почему не решить все там и тогда? Зачем им понадобилось в лес? Может быть, Дункан сделал маме деловое предложение. Назвал определенную сумму. Потом мама с отцом поехали дальше вдвоем; может быть, это давало им время посовещаться…

Я покинул Тьепваль и отправился к ореховому лесу моей семьи. Размером примерно такой же, как березовый, но с таким густым подлеском, что кусты оттопыривали изгородь наружу. На отдалении в лесу виднелись несколько буковых деревьев, кроны которых вырисовывались на фоне голубого неба. Птицы молчали. Воздух был приправлен поднимающимся с земли прелым запахом.

Когда я подошел к заржавелой колючей проволоке, мне стало так тоскливо, что я чуть не повернул назад. Холодным потом одежду приклеило к коже. Перед глазами у меня встали выветрившиеся имена мамы и отца, высеченные на голубом саксюмском граните не видимой отсюда могилы, возложить цветы на которую у меня не хватало душевных сил.

И тут лес ответил мне. Налетел ветерок, донес ароматы осени. Шелест деревьев. Легкий проблеск дорогого воспоминания.

Рука отца в моей. Крепкая и сильная. В другой руке что-то новое, интересное. Игрушечная собачка.

А теперь – контуры еще одного воспоминания. Ничего четкого, только неуемность в теле. Мне не терпится. Потому что они всё говорят, говорят, и конца этому не видно.

И вот трехлетний малыш решил: пора уже им вспомнить обо мне. Шаловливом ребенке, каждое утро игравшем в прятки среди яблонь. «И как бы ни устала, я играю с ним, потому что всякий раз как мы снова находим друг друга, это служит напоминанием о том, что жизнь имеет смысл».

Они не собирались заходить в лес. Обо всем уже договорились, стояли и обсуждали последние детали. Хватка отцовской руки с каждой секундой слабела. И вот он выпустил мою руку навсегда. Я бросился прочь. Побежал туда, куда бегал всю свою жизнь. За деревья.

Правда состояла в том, что моих родителей убил я. Если б я не спрятался от них, они жили бы по сю пору.

* * *

Я заставил себя зайти туда. Хотя сердце выскакивало у меня из груди, а тело так противилось этому, что даже яички втянулись. Но я был, наверное, одним из десятков тысяч людей, которые чувствовали себя здесь так же.

Я перелез через ограду, осторожно опустившись на ноги с другой стороны, стал спиной к сетке и пошел вдоль нее, так что она цеплялась за одежду на спине. Роса с веток омывала мое лицо, как будто я шел сквозь строй слепых, опрыскивающих мне лицо жидкостью в некоей оккультной церемонии.

Найти дорожку оказалось невозможно. Вероятно, здесь с 1971 года никто не бывал. И я пошел дальше, все так же спиной к ограде, ощущая царапанье колючей проволоки, пока не добрался до полосы старых осин.

Осина. Она первой вырастает на вырубках, на заброшенных дорожках. Я нагнулся под ветку и двинулся в глубь леса по осиновому следу. Всюду заросшие окопы, воронки от снарядов и поваленные стволы. И дебри, которыми природа прикрывала нанесенные войной раны.

Я вышел на полянку. Голая, мертвая прогалина, где с трудом пробивалась трава. Шестнадцать больших воронок. Более узких и с более прямыми стенками, чем ямки от попаданий снарядов. Корни ореховых деревьев. Тысячи мертвых солдат подо мной. Смешанных с землей, как мука и вода смешиваются в тесте.

Вокруг по-прежнему стояла полная тишина. Я подумал, что если б случайно забрел сюда, не зная предыстории этого места, все равно почувствовал бы то же самое: что это уже не лес, что это место никогда больше не станет лесом. Это было массовое захоронение.

Вокруг высились возвышения, похожие на небольшие груды камней. Они были накрыты старыми листьями, опадавшими на них десятками лет, но кое-где просвечивал ржавый металл. Груды гильз от снарядов, собранных саперами.

Чуть в стороне стояло скрюченное дерево. На земле под ним лежало несколько крупных орехов. Должно быть, это дерево пустило корни еще до 1944 года. Потомок шестнадцати ореховых деревьев семьи Дэро.

Похоже, орехи были свежими. Такие же мы ели дома на Рождество. Под скорлупой их форма и поверхность напоминали мозг. Я поднял несколько штук и положил в карман. Сквозь кустарник увидел, что чуть дальше поблескивает вода.

Место, где они утонули. Должно быть, двадцать лет назад я убежал к запруде. Этой ночью я заставил себя пойти сюда, но теперь цепкие лианы собственного благоразумия обвивались вокруг моих ног, и я вспомнил про овчарку, у которой оторвало лапы. Поскрипывали мертвые листья. Внутренний голос просил меня вспомнить что-то, что-то определенное. Вспомнить что-то первоочередное.

Воспоминания перенесли меня в Хирифьелль. Вероятно, это была первая зима без мамы и папы. Я сижу на плотном снегу и смотрю на Альму с дедушкой. Они стоят в дверях, легко одетые, в свете лампы на потолке. Говорят что-то, и я понимаю, что это обо мне. Но здесь, где я стоял сейчас, важным было то, что снег держал меня тогда. И что под ним была весна.

Мой взгляд постоянно возвращался к стволам деревьев и к воде, поблескивающей на дне долины, спускающейся от ничейной земли с ее газовыми снарядами и верной смертью. И я вдруг понял, что должен сделать. Я будто всю жизнь проходил, держа в руках кусок шнура и не зная, зачем он мне. А теперь понял, что это тетива лука, сплетенная из пуповины.

Я выбрался из леса и поехал на другую сторону запруды. Продираясь сквозь заросли и грязь, спустился к тому месту, где, видимо, стоял рыбак, ловивший карпов. Тина была плотно утоптана, кругом валялись разбухшие рыбьи потроха и окурки. Значит, рыба тут хорошо ловится до сих пор.