Собрание сочинений. Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы - Юрий Мамлеев

— Грузовик! — вдруг завопила тень.

Родимов шарахнулся.

Из кабины высунулась красная, чрезмерно блаженная физиономия и спросила:

— Жить надоело?

Родимов ответил:

— Спаси!

И долго потом, ругаясь матом с собственной тенью, трясся в кузове грязной и пыльной машины.

Затем водитель забыл его, а сам ушел. Машина стояла, и Родимов спал в ней, пока не услышал у себя внутри вой собаки.

Тогда испугался и выпрыгнул из машины. С любопытством оглянулся.

— Батюшки, а я в Москве! — вскрикнул он.

— А ты думал, паразит, на луне, — раздался в стороне грубо-визгливый бабий голос. — Пшел вон, опохмелись!

Родимов оглянулся, увидел бабью фигуру и вдруг резво побежал. Дворами. И сразу — на улицу.

«А я жив! А я жив!» — кричалоcь в уме.

И хотелось даже танцевать от счастья.

— Я бегу, бегу, бегу, опохмелиться не найду! — бормотал он, озираясь по сторонам.

Вечерело. Закрывались последние магазинчики. Веяло Москвой. Но чудо — в одну еще не закрывшуюся пивнушку Родимов успел нырнуть.

— Господи, какой вид! — заорала на него буфетчица. — Что у нас тут, помойная яма? У нас тут пивной зал, между прочим, а не помойка!

Но на полу валялись три человека. Буфетчица — толстая, розово-белая женщина — указала на них:

— Они ведь джентльмены по сравнению с тобой, ирод!

Родимов Коля опять испугался. Подошел к зеркалу, показывавшему его во весь рост. Отшатнулся. Заглянул снова.

«Да ничего особенного, — подумал тихо. — Ну, конечно, глаз как бы нет. Заросли чем-то. Но видят же. Хоть и мутно. Одна штанина словно собаки разорвали, зато вторая-то — глаженая. Рубаха в пятнах. Это, наверное, от лягушек, — смирно мыслил Родимов. — Помню, что часа два спал в болоте. И было там мне хорошо, на душе как-то светло, духовно!» Нос его будто сливался с губами, волосы в одном месте стояли дыбом.

«Ну и что», — решил он и нетвердой походкой пошел к буфетчице.

— Не забудь, что я человек, — весомо сказал Родимов.

Буфетчица вдруг смирилась, промолчала и налила ему душистого пива. Родимов полез в одну штанину за деньгами.

— Какие с тебя деньги, милок, — буркнула буфетчица, — пей и иди себе с богом. И не попадайся никому на глаза. Таких, как ты, не любят даже в могиле.

Коля вспомнил, что оказался между рельсами, потому что хотел поцеловать и даже обнять широко мчащийся навстречу ему поезд, но не вовремя упал. И Родимов пошел из пивной туда — к бреду. Присел на трамвайчик. Минуты на две стало себя очень жалко, но потом забылся. Все время — сквозь полузабытье — думалось о том, что он смертен.

— Нехорошо так, когда смертен, — шептал он, углубляясь на трамвае в Москву. — Не дело это. Что-то не то в этом мире. Не то…

Сделал три пересадки, пугая резвых старушек. И наконец оказался дома. Он временно жил в крохотной двухкомнатной квартирке на другом краю Москвы, в гостях у дальнего родственника — Курганова Валентина Юрьевича, преподавателя эстетики, одинокого мужчины лет сорока пяти. Родимов не понимал его, но любил.

В комнате Коли был хаос, грязь. Родимов зашел на кухню, полез в холодильник, благо Валентин уже спал, выпил полстакана водки, почувствовал в себе трезвость и повалился спать на полу, потому что из каприза до кровати не дошел.

Наутро проснулся в совершенно ясном и трезвом уме. Хотя на душе и в теле было еще довольно муторно.

Между тем в соседней комнате происходило нечто из совсем другой сферы: кот умирал, кот Валентина Юрьевича — Кружок.

Комната эта была более чистая, чем та, в которой лежал Коля Родимов. Все было прибрано, даже аккуратно. Старинный кожаный диван, шкафы с бесконечными книгами на многих языках, даже на санскрите.

Кот, проживший у Валентина всю свою жизнь, лежал на диване, и глаза его были закрыты. Иногда он стонал. Ветеринар три дня назад объявил, что все безнадежно, лучше сделать укол. Но Валентин Юрьевич отказался. Он верил, что Кружок должен умереть сам, тихо и естественно. Котик действительно мучился достойно. Валентин Юрьевич сидел около него и осторожно гладил черную шубку уходящего; женственно и нежно, словно знал, что нельзя иначе касаться того, кто скоро станет невидимым. Он прощался с котом. В ответ котик, становясь тенью, прощально махал хвостиком, но все-таки стонал, и в глазах его был уже мрак. Валентин Юрьевич разговаривал с котом:

— Я был одинок последние годы, ты знаешь это, Кружок. Я любил только тебя. Помнишь, сколько ночей ты спал у меня на груди, пел свои песни, согревая и жалея?..

Кот вдруг открыл глаза. Вряд ли там оставалось понимание, но скорбь прошла.

— Ты боишься смерти? — спрашивал Валентин Юрьевич. — Нет, я вижу, что не боишься, словно ты уже видишь, куда уходишь. Ты спокоен. А я вот нет, во мне нет тишины. Я не знаю, кто я, зачем я сюда пришел и почему я люблю тебя, хотя я человек, а ты пока еще котик.

Кружок застонал вдруг, жалобно и беспомощно, но с каким-то внутренним согласием, что все идет как нужно, что так надо. Он просто плакал, но не придавал этому бесконечного значения.

— Ну, ладно, надо прощаться, — проговорил Валентин Юрьевич, поцеловал кота и, поглаживая своего друга, который дышал все реже и реже, добавил: — Я хотел идти по лестнице вверх, к Богу, но я сломлен, Кружок. Не знаю, что меня сломило окончательно: то ли по плоти моей, то ли распад этого мира, то ли какой-то изъян в моей душе. Все оказалось бесполезным, — и он указал на книги. — А другим это помогало… Ну, ладно… Сейчас я и не знаю, как жить дальше. Я люблю жизнь и ненавижу ее. Зачем надо было такой ее создавать? Что это, сон, галлюцинация? Неужели так может быть?.. Да, бред это все, Кружок, бред, и слезы наши, и радость, и особенно рождение — все бред. Только одна смерть не бред. Она одна есть… Только я вижу, ты с этим не согласен. Ты отрицательно машешь хвостом. Я ведь знаю смысл всех твоих движений. Единственное, почему я сейчас страдаю, что не увижу больше твои глаза. Что люди? Их можно любить, но от них же и смерть…

…Почему ты не соглашаешься со мной? Ты думаешь, наверное, что ничего страшного с тобой не происходит, что есть только боль, но она пройдет, и ты окажешься там, где будешь опять на месте? Да? Или ты просто покорен высшей силе? Наверное, и смерти нет… Кружок, дорогой, ладно, прощай навсегда… — Валентин на мгновенье прикоснулся головой к нему. — Я еще буду жить без тебя, и, может быть, долгие годы, но я не найду то, что искал. Я буду мучиться и терпеть. А тебя я буду помнить до конца. А потом… Потом — я не знаю что…

Последний раз Кружок махнул хвостом и навеки закрыл глаза.

А через несколько дней Валентину послышалось его «мяу-мяу», такое ласковое и отрешенное, что он заплакал…

Коля Родимов слышал весь этот разговор с умирающим котом. Он встал и молча вышел из квартиры. И, проехав на автобусе, оказался в поле, совсем ясный и трезвый, но уже другой. Кругом опять было бесконечное пространство, голубые леса на горизонте, бездонность в небе и бездонность на земле; словом, непостижимая Россия.