Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

Экзамен сегодня.

Юноша встал. Потом сел. Зачем-то подозрительно посмотрел на меня. (Дескать, сговорились!..) Потом на экзаменатора:

– Спрашивайте, – в голосе слёзы и нечеловеческая решимость.

– Что?! – изумился экзаменатор. (На лице – ужас.)

– Про Ивана Грозного. Я знаю. Он убил сына и бояр.

– Не хочу я вас спрашивать про Ивана Грозного! – (На лице – омерзение.) – У вас билет № 7. Восточные славяне. Реформы НЭПа.

На юношу нашла чёрная предсмертная тоска. Он стал метаться. На него страшно было смотреть.

– Значит, всё?.. – сказал он.

– Всё.

– А жалко ж.

– Мне тоже.

– Вся жизнь поломата…

– Сомневаюсь. Вы бы всё равно не поступили. Вон у вас какие оценки. Придёте на следующий год.

– Не приду.

– Как хотите.

– Не приду я… потому что с собой покончусь.

– Что сделаете?

– Кинуся с окна.

– Куда?

– На двор. Мне смысла от жизни нету без филологии.

Довольно странная беседа длилась ещё долго. Наконец юноша ушёл, пообещав «не покончаться» до следующего года. Тут меня опередила девушка. Она села напротив аспиранта, положив, как взятку, грудь на стол. Её прекрасные голубые глаза смотрели на экзаменатора неотрывно. Экзаменатор ужаснулся лицом и сказал:

– Ваш первый вопрос.

– Пётр.

Девушка эта обладала двумя удивительными качествами, если не считать груди. Во-первых, она совершенно не моргала. Во-вторых, отвечала только односложно.

– Пожалуйста. Реформы Петра. Я вас слушаю.

– Армия.

– Что армия?

– Реформы.

– Какие?

– Флот.

– Что флот?

– Построил.

– Кто?

– Пётр.

– Зачем построил? Цели.

– Выход.

– Куда выход?

– Европа.

– А что, без флота в Европу не пробраться?

– Нет.

– А по суше?

– Трудно.

Ещё одно качество этой удивительной девушки: она отвечала сразу молниеносно, не задумываясь. Интонация – как будто уговаривает, умоляет о чём-то сокровенном. Глаза не моргают, гипнотически обволакивают жертву. Но жертва ещё дёргается.

– Что, трудно пешком ходить?

– Да.

– Вам трудно?

– Трудно.

– А как вам легко, на кораблике?

– Да… кораблике.

– Продолжайте.

– Табель.

– Табель о рангах?

– Рангах…

Постоянно возникает эффект эха. Удивительно: экзаменатор не раздражён. Даже умиротворён. Он как будто бы начинает вести оживлённый диалог с собой. Девушка – его отражение в зеркале, только более приятное, чем реальное.

– Значит, Пётр вводит табель о рангах. Появляется бюрократическая машина…

– Машина.

– Которая всё больше и больше разрастается…

– Разрастается.

– Кроме того, Пётр ведёт борьбу с боярством.

– Боярством…

– Ну что же, достаточно. Второй вопрос у вас лёгкий, вы его, наверное, знаете, да?

– Да.

– Вот ваш лист. Четыре. Всего доброго.

– …Доброго…

Девушка встаёт и уходит. Голубоглазый Призрак с бюстом. Экзаменатор сидит, ошалело глядя в стол. Выражение ошаления медленно сменяется ужасом, ужас – омерзением. Меня он почти не слушает, отходя от гипноза. Приходит в себя только тогда, когда я скороговоркой начинаю бубнить даты. Но об этом я уже говорил.

Когда я вышел из здания первого гума, я понял, что поступил. Я сказал себе: «Я поступил в университет». В этой фразе было столько счастья, что мне сразу захотелось есть. В сумке у меня лежал бутерброд с колбасой. Я сел у фонтана и стал есть колбасу. В этот момент я пережил самое сильное за всю жизнь ощущение счастья. Розовая, влажная, тёплая колбаса пахла детством, домом, наивным уютом, и, пережёвывая её, я словно прощался со всем этим и одновременно обращался в какую-то большую и светлую веру. Солнце, обжигающая глаза вода фонтана, горячий запах пыли на траве, жирный дух раскалённого асфальта – всё это слилось воедино: «Я поступил в университет!»

Но колбаса кончилась, и я пошёл домой.

Так, по сути дела, началась моя жизнь, продолжающаяся до сих пор.

Карлик, которому хотелось замуж

За ужином, как всегда, собралась вся дружная семья Штукиных: Леночка Штукина, двенадцати лет, хулиганка с глазами цвета аквамарин, папа Штукин (папа Вася), мама Штукина (мама Тася) и бабушка Штукина… Вернее, она была, конечно же, никакая не Штукина, а Кузнецова. Как и мама Тася, пока не вышла замуж за Васю.

Папа Вася называл бабушку то Серафимой Сергеевной, то мамой, то дорогой тёщей. А когда мамы и бабушки не было, а был, например, я, он называл её вторсырьем или Шапокляк Маджахедовной. А ещё любил вспоминать, что рядом с их дачей, по Можайке, находится Кузнецовская свиноферма, откуда, как он говорил, «и берет свое начало славный род Кузнецовых». Это шутка, конечно. Добрая.

Да, забыл! Еще на ужине у Штукиных был я. Потому что мы с Васей целый день доводили до ума квартальный финансовый отчет. А поскольку у меня дома под конец квартала появился новый холодильник, а у Васи – посудомоечная машина, квартальный финансовый отчет нашей фирмы до ума доводился с трудом. Пришлось мне остаться ужинать у Штукиных.

– Ну что, Леночек, как дела в школе? – спросил Вася. – Морду вытри. Вся в кетчупе, как у Фрэдди Крюгера… Да не рукой… И не скатертью… а салфеткой. Вот так. Как, спрашиваю, дела в школе?

– Нормально, – ответила Леночка, вытирая кетчуп с носа.

– Как математика? – спросила мама Тася.

– Нормально.

Леночка держала в обеих руках по куриной ноге. И по очереди от них откусывала, макая в кетчуп.

– А нельзя сначала одну ногу съесть, а потом другую? – то ли интеллигентно, то ли ехидно поинтересовалась Серафима Сергеевна. – А не жрать, как хряк помои. А?

– Не, нельзя, – ответила Леночка, любовно глядя на куриные ноги. – Так вкуснее.

– Ну, а литература как? – спросил папа.

– Родная речь, что ли?

– Да, да, родная речь как?

– Нормально.

– Да что у тебя все «нормально» и «нормально»! Можешь ты хоть одно слово по-русски сказать?! – слегка взорвался папа Вася.

– А я что, по-вьетнамски, что ли, говорю?

Вася кхэкнул, покачал головой и обратился ко мне:

– Совершенно не учатся в наше время дети. Ни черта не делают. Курицу вон шамают – и всё. «Нормально»… Вот мы – действительно! – учились! Помнишь, Вовк, как мы учились? А? Это ж… как стахановцы. Взял книгу, прочитал, сразу – хвать другую. Прочитал – хвать третью… Помнишь?

– Помню, – сказал я.

Не фига, помню, не делали. Васька про Толю Клюквина год книжку мурыжил. А потом, не дочитав, потерял. Библиотечную. И его выпороли. После школы мы, помню, по восемь часов на улице торчали. На пустыре или на катке – в зависимости от времени года.

– То-то же, – продолжал назидательно вещать папа Вася. – Зубрили ведь! Зубрили как проклятые – и математику, и родную нашу русскую речь, и это…общество… как его?.. ч-ч-черт!.. Где про центральный демократизм…

– Демократический централизм, – сказал я. – Обществознание.

– Во-во… Обществознание. А эти, – он кивнул в сторону Леночки, – куроеды… ни-че-гошеньки не делают. Вот вы сейчас по родной речи