Влюбленный пленник - Жан Жене

Четвертая стена сцены опустится, и действующие лица станут просто лицами; поскольку актер стоит передо мной, я уже не вижу его спины. На экране актриса несет сумку, но что в ней? Что под платком или за ним? Фидаины, их командиры, их поступки, палестинская революция, всё стало зрелищем, я увидел фидаинов именно тогда, когда я их увидел, а выйдя из так называемого угла рассматривания, угла между поверхностью фиксации и глазом, они пропадали. Наверное, самым удачным словом было бы «испарились». Куда они ушли? Когда вернутся? Откуда? Что им там делать? Они были возникающими-исчезающими призраками, от этого их существование казалось более убедительным и вещественным, чем у вещей, которые никуда не денутся и никогда не испарятся; точнее, существование фидаинов было таким основательным, что делало возможным подобные мгновенные, если можно так сказать, учтивые исчезновения, дабы не утомлять меня настойчивым присутствием. Этим стремительным, многократно повторяющимся вибрациям не могла сопротивляться шестидесятилетняя нервная система. Когда слова «палестинская революция» произносят вслух, на меня словно надвигается недолговечная, но плотная тьма, в которой перемещаются светящиеся и красочные образы, со злостью изгоняя один другой. Так, например, Феррай появился на свет в двадцать три года, сидя на траве, и улыбаясь, спросил, марксист ли я, и весь вечер его существование прочитывалось во мне так явно, что один его товарищ, Абу Насер, раздраженный нашим единым – моим и Феррайя – кровообращением, процедил сквозь зубы, указывая на нас:

– Я сразу понял, что эта парочка поладит.

Это согласие, о котором мы никогда не говорили ни между собой, ни с другими, было тайной только для нас.

Оно было очевидно всем, но особенно раздражало Абу Насера: он словно был отторгнут от нас этим согласием. В тот вечер, разговаривая со всеми, я разговаривал только с Феррайем, впрочем, его это не покорило, а лишь развлекло, мне казалось, он говорил для меня одного, а ему просто нравилось дразнить товарищей. Феррай исчез, потому что я покинул базу. Это было первое исчезновение Феррайя, а тем, кто пришел на его место, явив четкое и резкое изображение, оказался его противник, Абу Насер.

Сейчас мне кажется, будто я – камера-обскура, где демонстрируют диапозитивы без субтитров. Если сказать, что мои дни среди воинов состояли из внезапных исчезновений – это не будет ложью, но и к этим исчезновениям, и к этим появлениям, я могу добавить лишь одно прилагательное: вибрирующие.

Для вас, для меня Израиль, в котором я никогда не был, представлялся чем-то вроде стрельбища, где иногда то там, то здесь попадались банки, вычислительные машины, гранд-отели, где ели кошерную еду, и всюду ловушки, обстрелянные автобусы с детьми, по улицам снуют танки, которыми управляют близорукие безусые юные философы с глазами цвета незабудок, в очках с бифокальными стеклами, в рубашках в сиреневый цветочек и с короткими рукавами, слишком широкими для их худых волосатых рук, – именно так выглядели пехотинцы ЦАХАЛа, которых я увидел на въезде в Бейрут, на дороге, ведущей во дворец Баабды 15 сентября 1982.

На рекламных афишах и плакатах, призывающих туристов посетить Израиль, – деревья в пустыне, предмет особой гордости. С шекспировской изобретательностью Земля Израильская захватывает территорию лесами. Один из них заканчивался возле деревни Маалул под Назаретом. Дома палестинцев заминировали, а затем взорвали, как это было принято в те времена. А лес продолжал наступать. Выцарапываясь из-под корней деревьев, из земли прорастали фундаменты и погреба. На каждую годовщину того, что именуется праздником Освобождения, Израиль приезжает посмотреть, как растут деревья, каждое из которых носит имя посадившего его человека. Бывшие жители деревни или их потомки палестинцы, все арабы-мусульмане, тоже приезжают на пикник. Первые, что были когда-то последними, смеются, опьянев. Последние, которые были первыми, рассказывают, кем они были. Всего лишь на несколько часов, меньше, чем длится Обон, день поминовения усопших в Японии, они, как могут, вновь взывают к жизни умершую деревню. Рассказывая молодым, они уточняют одну подробность, другую, уверенные, что делятся воспоминаниями, а на самом деле всё приукрашивают, они выдумывают эту деревню, такую радостную, счастливую, такую далекую от нынешней их печали, что от этого все становится еще печальнее, но понемногу, по мере того, как эта новая воображаемая деревня обретает жизнь, их печаль уходит. Все они, молодые и старые, неуклюже принимаются танцевать танцы прежних времен. С собой они принесли баночки с акварелью, и на земле, на деревьях, на растянутой холстине палаток они рисуют прежнюю реальность и сегодняшние фантазии. Этот праздник возрождения для палестинцев из деревни Маалул – праздник для мертвых. На один день появляется деревня, всего лишь воображаемая – но очень яркая – репродукция усопшей деревни Маалул, что была сначала просто предана, а затем предана огню, так, наверное, Нью-Йорк пожелал сделаться копией города Йорк. Если кто-то хотел войти в дом, он обходил кругом дерево с нарисованной на стволе дверью, чтобы подняться на второй этаж, молодые палестинцы в джинсах карабкались по веткам; здесь два слова оказывались особенно необходимы: возрождение, которое на один день обретало особый смысл, и ностальгия, болезненное возвращение, которое не подразумевало борьбу за настоящее возвращение, но разве это не похоже на то, как в Бретани и в кельтских городках возле ручьев, в зарослях кустарников вдруг появлялся волшебный народец фей, изгнанных римлянами, а затем христианским духовенством. Каждый год феи приходят на праздник, и многие живые напуганы этими песнями, из которых им понятны несколько слов, иногда фраза целиком, смехом, шутками посреди деревни, выстроенной из всего понемножку. Так вполне реальное Государство Израиль оказывается продублировано некой призрачной реальностью. Мне рассказала об этом однажды мадемуазель Шахид. Молодой палестинец по имени Мишель Хлеифи снял фильм об этой деревне и об этом празднестве.

Чтобы оскорбить молодых фидаинов, недостаточно сравнить похороны мусульманских лидеров с матчем регби, где мяч – это гроб, возможно, пустой, но как им сказать, что сама их борьба была смертельным праздником, заставляющим дрожать западную публику?

– Эти идиоты подожгут всю планету.

Эта игра – вырядиться поджигателями планеты – была игрой мальчишек, у которых отняли все игрушки. Забавно раздавить жестяной истребитель длиной десять сантиметров, расплющить ударом каблука, чтобы осколки разлетелись по аллее и попали в пруд, но куда забавнее пустить под откос скорый поезд, уничтожить настоящий авиалайнер, наконец, совершить то, что совершают эти дети в защитных очках с радостными лицами, признающие, как это здорово из танка Меркава стрелять по двадцативосьмиэтажным зданиям в Бейруте, смотреть, как эти здания складываются пополам, словно от приступа смеха, и, наконец, убедиться, что цемент, железные балки, балконы, облицовочные плиты, всё, что составляло конструкцию и возвышалось надменно и горделиво, было низкого качества. Здание становилось белым облаком, чуть окрашенным серым ближе к фундаменту, и близорукие лица светились восторгом.

«Едва только в мозгу зарождалась мысль о стрельбе, а снаряд еще находился в стволе орудия, здание уже теряло устойчивость, кренилось, у него болел живот; а ведь наши глаза так долго слепли над комментариями к какому-то значку, над диакритической точкой, обнаруженной при помощи лупы в священном тексте».