Близнецы - Тесса де Лоо

Лотте стало не по себе. Ей вдруг захотелось встать и пойти в свою гостиницу. Чтобы хоть ненадолго отвлечься от всех этих разговоров и просто предаться бездумной расслабленности воскресного дня.

— Все началось с того, что мне не терпелось тебя увидеть… Конечно, я также хотела знать, живы ли еще мои тетя и дядя. Им повезло, больница уцелела, они не страдали от голода, англичане снабжали больницу продовольствием — запасов еды было предостаточно. Все, что я могла произнести после неожиданной встречи, было: «Я хочу есть». Они приготовили для меня кастрюлю рисовой каши, которую я ела и ела, пока не наелась до отвала. Они дали мне адрес тети Элизабет… Вот так я тебя и нашла… Боже, никогда этого не забуду!

Пока Анна ждала вестей от своей двоюродной бабушки из Амстердама, о которой помнила лишь то, что давным-давно та с хирургической точностью удалила Лотту из симбиотического единства, к ней вдруг закрался страх, что Лотта умерла. Она помнила лишь об успешной бомбардировке Роттердама в начале войны — в остальном же она понятия не имела, какой ущерб нанесла Голландии война.

Спустя несколько недель ее страхи развеялись. Лотта ждала ее; в загадочном письме она выразила согласие на встречу. Из окна поезда Голландия выглядела не так плачевно, как она ожидала. На гладко подстриженных лугах пасся откормленный скот; пейзаж с мостиками и церковными шпилями будто только что сошел с открытки. В гаагском трамвае ситуация оказалась не столь благополучной. Все места были заняты, на каждом повороте стоящих пассажиров швыряло из стороны в сторону. Галантный мужчина средних лет уступил Анне место. Шепнув «Danke schon», она опустилась на сиденье со своим неотъемлемым реквизитом — кожаным чемоданом.

— Что?! — воскликнул мужчина. — Вы немка?! Вставайте немедленно!

Анна, лишь наполовину разобравшая его слова, но уловившая их смысл, поднялась с места. Все осуждающе на нее уставились.

— Я вас понимаю, — мямлила она в свое оправдание, — я понимаю, что вы не хотите иметь с нами ничего общего. Но поверьте, я не была нацисткой. Я обычная женщина, мой муж погиб, у меня никого нет. Больше мне нечего сказать…

Вокруг нее многозначительно молчали. Держась за кожаную петлю, Анна впервые ощутила, что отныне значит быть немкой. Быть виноватой перед людьми, которые ничего о тебе не знают. Испытывать на себе презрение окружающих только потому, что ты сказала «Danke schön», а не голландское «Dank и wel».

Однако пережитое горе защищало ее от шизофрении коллективной вины и личной невиновности. Для нее, Анны Гросали, этот день стал историческим. Она была не столько немкой, сколько самой одинокой в мире женщиной, пытавшейся вновь обрести чувство защищенности первых детских лет. Ей предстояло вновь завоевать родственные отношения, которые для большинства людей являются столь естественными, что они могут рассчитывать на них в любой ситуации. Анна сошла с трамвая, остановила какого-то прохожего и молча показала ему записку с адресом Лотты. Она не рискнула говорить на своем языке — возможно, ее намеренно послали бы в другую сторону.

— Такие вещи не забываются, — сказала Анна.

— Ты вообще ничего не забываешь, — мрачно заметила Лотта.

— Каким же разочарованием стал этот мой приезд к тебе… Ты отказывалась говорить по-немецки, я могла общаться с тобой лишь через твоего мужа — если это вообще можно было назвать общением. Он, добрая душа, переводил все мои речи — и твои скудные ответы.

— Я забыла немецкий. Меня с этим языком больше ничто не связывало. С таким же успехом ты могла бы говорить на русском.

— Но это невозможно, это же твой родной язык! Даже сейчас ты свободно им владеешь.

— И все-таки это было так.

— В психологическом плане, наверно. Ты не желала иметь со мной ничего общего и прикрывалась незнанием языка… — Анна разгорячилась. — Ты не представляешь, как я переживала. Ты была для меня единственным родным человеком, я хотела узнать тебя поближе, хотела попросить прощения за нашу последнюю встречу. Хотела доказать тебе, что я изменилась. Но ты возилась со своим малышом. Малыш… тот еще пуще усугубил мое отчаяние. Ты купала его, кормила, причесывала… А на меня даже смотреть не желала. Что бы я ни делала, стараясь привлечь твое внимание, я оставалась для тебя пустым местом. Твоего мужа это смущало, в меру сил он старался разрядить напряжение… Уж лучше бы ты набросилась на меня с кулаками и отругала последними словами — тогда я могла бы защищаться. Но нет, ты меня избегала… для тебя я просто не существовала.

Лотта огляделась, ища официанта, чтобы расплатиться за кофе. Она хотела уйти, и как можно скорее. Чем дальше, тем невыносимее становился этот разговор. Теперь ее еще и к ответственности призвали. Мир перевернулся.

— Я не просила тебя приезжать, ты меня не интересовала.

— Это правда, я тебя не интересовала… у тебя был ребенок…

— Ребенок был моим спасением, — огрызнулась Лотта, — он примирил меня с жизнью. Мои дети — для меня всё.

Анна удрученно вздохнула. Ее сестра была по — прежнему недосягаема за стеной своего потомства; сама же она оставалась одинокой и бездетной, хотя помогла на своем веку сотням детей. Она почувствовала смутную боль в груди — переволновалась… как глупо. Глупо было полагать, что она еще сможет расставить все по своим местам.

— Лотта, не уходи, — произнесла она полным раскаяния голосом, — сколько воды утекло с тех пор. Давай… давай поужинаем вместе, я угощаю. Это же чудо, что мы вновь обрели друг друга, здесь, в Спа, давай отпразднуем, пока еще возможно…

Лотта поддалась на уговоры. И действительно, что это она так разнервничалась — стоял воскресный вечер, спешить было некуда. Они перебрались в ресторан и заказали аперитив.

— Я привела сестру, — с гордостью сказала Анна.

Официант вежливо улыбнулся. Лотта вновь почувствовала — раздражение нарастало словно зуд.

— А когда умер твой муж? — спросила Анна. — Он мне понравился. Такой серьезный, образованный… Я бы даже сказала — утонченный…

— Десять лет назад, — грубо перебила ее Лотта.

— От чего?

— Инфаркт. Слишком много работал все эти годы…

— Ты бываешь на его могиле?

— Иногда… — Лотта не хотела распространяться на эту тему. Где уж ей тягаться с вдовой погибшего офицера СС.

— А я два раза в год — в День поминовения усопших и весной, с венком и свечкой.

Дважды в год мать и дочь устраивали ей теплый прием в память о трагической кончине одного и чудесном спасении другой. Она терзалась тем, что могила не освящена, и решила поговорить об этом с несгибаемым священником. Она подождала, пока он закончит проповедь — темой ее была заповедь «Любите врагов ваших».[111]Он еще не снял облачения.

— Святой отец, — остановила она его, — один из трех военных на кладбище — мой муж. Мы католики, мой муж и я. Прошу вас прочесть молитву над его могилой.