Андрей Рублев - Павел Северный

Вслушиваясь в захлебность колокольного сполоха, перепуганный народ покидал насиженные места, прихватывая в путь только чистые рубахи да караваи. Люди, уходя, угоняли скот, но зимой его не скроешь в лесной непроходности, а потому гнали скот, пока были дороги, а потом, обливаясь слезами, бросали молочных кормилиц на погибель от голода, от волчьих клыков либо от ножей супостата.

Орда Эдигея спешила к Москве, надеялась, окружив ее, не выпустить из Кремля князя, боярство и купечество.

Поздно князь с боярами осознали вероломство Эдигея, затмившего обманом их разумность. Поздно поняли бояре, что из-за своей беспечности не распознали вражескую подлость и, упросив Василия пропустить Орду на Витовта, навели страшную беду на себя. Осознал и Василий, что зря был спесив с Ордой. Осознав, все же успел бежать, кинув Москву на произвол судьбы.

Покинутая людская трудовая Москва сгрудилась, ища спасения за кремлевскими каменными стенами. Дышать нечем в Кремле из-за тесноты. Никто не позаботился об его обороне, о запасах пищи. Василий увел с собой лучшие дружины, но все же оставил запасы оружия, а им воспользовались черные люди, на плечи которых снова легла забота о сохранности княжества.

Опередив татар, пригнал Москве в помощь свои дружины из Серпухова князь Владимир Хоробрый. На два дня успел опередить татар. Узнав, что княжество кинуто Василием, приказал Хоробрый жечь все, что было в Москве за пределами Кремля.

Непроглядной, зловещей черноты дымные облака, клубясь, поднимались к зимним небесам. Московские посады и слободы горели жарко, засыпая пеплом белизну снегов возле монастыря Спаса на Яузе, где Андрей и Даниил снова стали свидетелями ошеломившей всех беды. Игумен Александр, следуя завету основателя Андроника, говорившего, что монастырь – это крепость, исподволь запасался оружием. Теперь оно было роздано монахам для обороны. Тесно стало за монастырскими стенами, когда под их укрытие сбежался народ, таща запасы муки с мельниц. Народ подобрался по большей части молодой, полный шалой силы, готовый стать монастырю надежным защитником. Андрей и несколько кметов без устали обучали людей варить в котлах смолу, стрелять из луков и крепко держать в руках рукояти мечей и секир. По настоянию Андрея на ворота были навешены вторые створы, скованные железом.

Москва, сгорая, ждала нашествия. Ждала беды, от которой не удосужился сберечь ее князь Василий. Он, спасая свою жизнь, укрылся в Костроме, бросив на волю победителя княжество, завещанное ему отцом, которого на Руси прозывали Донским, в память о том, что сумел поднять народ на подвиг на Куликовом поле. А его сын Василий, давший клятву беречь княжество как зеницу ока, пережидал беду на берегах Волги…

Смолкли надрывные колокольные набаты.

Деревянная Москва сгорела, растопив жаром огня окрестные снега. Сгорели начисто посады и слободы, но черные люди, не бросившие город в беде, за стенами Кремля готовились дорого продать врагам право на жизнь.

Ранним утром, не разбуженным петушиным пением, когда небо только начало окрашиваться дымчатыми тонами зимнего солнечного восхода, Андрей Рублев, скоротавший студеную ночь на стенах монастыря, вместе со всеми дозорными разглядел в морозной мглистости всадников.

Это были татары. На конях, опушенных инеем, всадники, подскакав к монастырю, пустили в его сторону стрелы, впившиеся в бревна. Подняв крик, всадники попробовали приблизиться к стене, но глубокие сугробы не дали им этой возможности. Кони тонули в снегу по брюхо. Продолжая вопить, всадники объехали монастырь, предприняли попытку вломиться в ворота. Не услышав из-за стен ни единого живого слова, они спустились на лед Яузы и, с досады на снежное изобилие запалив огнем ближние мельницы, ускакали к черноте московского пожарища.

В Спасе на Яузе продолжали появляться все новые беглецы, покидавшие из-за морозов лесные убежища. От них узнавали новости. Эдигей, обозленный сожжением Москвы, вынужден был расположить главные силы в Коломенском. Вести холодили разум Андрея. Он не сомневался, что обитель Ариадны оказалась во власти татар. Его старания что-нибудь разузнать о судьбе обители успехом не увенчались, и он мог лишь надеяться, что игуменья успела спрятаться с монахинями в лесной глухомани.

Думал Андрей и о бегстве князя Василия, и зарождалась к нему неприязнь. Прежде он и мысли не допускал, что князь струсит перед лицом беды. Стараясь найти оправдание княжескому поступку, Андрей готов был переложить вину за позор Василия на воевод и бояр, не сумевших вовремя остановить проявление его малодушия перед татарами, с которыми он всегда держал себя независимо.

Время шло.

Наступил январь, но Эдигей Кремль не осаждал: его главные силы в Коломенском сковывала неподвижностью морозная зима.

Из Спаса на Яузе смельчаки, забубенные головушки, минуя татарские заставы, ходили в Кремль и возвращались обратно. Ходоки приносили разноречивые, безрадостные вести. Людское скопище в Кремле с голоду пока не припухало.

Не успевшие покинуть Москву бояре и князь Владимир Хоробрый по своему почину начинали переговоры с татарами об условиях добровольного ухода Эдигея из Московского княжества. Хан артачился и запрашивал неслыханный откуп. Бояре торговались, хотя и были уверены, расплачиваться с татарами будут не из своего кармана. А за все, по обыкновению, платить будет народ. А со сговором заторопились из-за страха перед вооруженными черными людьми и ремесленниками, памятуя о том, как черные люди не жалели их купеческую и монашескую кровь после ухода Тохтамыша.

Дни сменяли ночи. Татары молчали. Их стрелы уже не клевали кремлевские стены, народ в Кремле осаждали ненасытные вши. Жизнь в людях сгорала от жара в крови. Покойников без погребения выносили за ворота, и трупы уничтожали голодные, брошенные собаки, поднимавшие по ночам такой вой, что от него у дозорных на стенах шевелились волосы.

Все время, свободное от забот по обороне монастыря, Андрей проводил за работой. Писал иконы, но, не закончив одну, начинал писать новую.

Редкий день возле стен монастыря не появлялись конные татары, однако в ворота они не ломились и только пугали обильными визгливыми стрелами.

Непривычное поведение кочевников настораживало. Всех, кто нашел в монастыре приют, не оставляла мысль о неминуемом коварстве врага. Страх перед неведомым заползал в самые стойкие души, и каждый по-своему старался спасти себя от липкого малодушия.

Андрей работал. Брался за работу и Даниил, но, не в силах справиться со страхом, часами бродил по монастырю, разговаривая сам с собой.

Дни сменяли ночи. Ожидание продолжалось – никто не мог понять, почему татары примерзли к Коломенскому, в котором, не угасая, косматилось пламя костров…

Зимние звезды медленно гасли, как огоньки в лампадах с выгоревшим маслом.

После полуночи Андрей с Даниилом мерзли в дозоре на стене. Подходила к концу третья неделя прихода на русские земли хана Эдигея. Беглецы из окрестностей Коломенского поговаривали, что татары мерли от холода, хотя палили костры без устали, сжигая все, что могло гореть. У Спаса на Яузе уже знали, что врагами сожжен дотла монастырь Троицы. Знали, что игумен Никон успел уйти с монахами на север.