Лев Толстой - Анри Труайя

Как мало значат герои, чьи имена сохранила история, по сравнению с неизвестными воинами, полагает Толстой и, отказавшись от романтизма Александра Дюма и Вальтера Скотта, оказывается противником и великих имен: «…воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима» (том четвертый, часть первая, глава первая); «В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием» (том третий, часть первая, глава первая).

Решив отказаться от общепринятых взглядов на историю, автор вновь почувствовал себя студентом Казанского университета, который рассказывал своему товарищу об историческом нигилизме. Но если отдельная личность ничего не решает, почему вдруг случаются войны и народы нападают друг на друга, кто руководит ходом событий? Признавая, что Наполеон в состоянии развязать войну, следует согласиться, что он обладает исторической властью, а следовательно, теория отрицания героев не имеет права на существование. Не признавая тот факт, что один человек в силах заставить пойти на смерть пять тысяч других, следует согласиться с тем, что эти пять тысяч, более или менее сознательно, решили участвовать в походе на другую страну, что ни в коей мере не может служить подтверждением теории о врожденной доброте простого народа. И Толстой в статье «Несколько слов по поводу „Войны и мира“» выбирает самое легкое решение: миллионы людей убивают друг друга, хотя со времен сотворения мира известно: это плохо и в моральном и в физическом отношении, но неизбежно, они вынуждены подчиниться закону, которому подчиняются и животные, истребляя друг друга.

Но, выбрав подобный ответ, писатель не замечает другой подстерегающей его опасности: от культа личности он переходит к культу не-личности. Отказываясь от обожествления отдельных людей, соглашается с обожествлением народа. Полутона, которые так дороги ему при создании характеров героев, исчезают, когда он начинает излагать свои идеи. Вдруг по окончании главы перед читателем уже не романист, но полемист, моралист, стратег, который вновь уступает место писателю, когда Толстой возвращается к своему повествованию, и вновь мы во власти его «русского» очарования. Интересно было бы посчитать, сколько раз на страницах романа встречается слово «русский»: армия отступает со звуком русских голосов, по-русски танцует Наташа, дипломат Билибин пишет по-французски, но с истинно русской откровенностью…

Толстой придавал большое значение своим мыслям, нашедшим выражение в «Войне и мире», но роман живет вопреки им, благодаря героям, его населяющим. В них – радующейся первому балу Наташе, князе Андрее, прислушивающемся к ночному разговору двух девушек, наслаждающемся охотой Николае Ростове, счастливом своей семейной жизнью Пьере, сонном Кутузове, натянутом Сперанском – чувствуется его безмерная любовь к жизни, которой он наделил и своих персонажей. И самым дорогим в этой жизни кажутся ему наиболее простые ее проявления, чувство между мужчиной и женщиной, брак и семейная жизнь; безусловно заслуживают внимания, вызывают восхищение солдаты и крестьяне, их праздники, неприкаянность, умение говорить прямо, смелость. Лучше всех в этом романе понимает смысл человеческой жизни не ученый и не философ, а малограмотный Платон Каратаев. Среди сильных мира сего Толстой видит лишь ложь и презирает этих марионеток с пустыми головами. Человек создан для счастья, он несет свое счастье в себе. В жизни нет ничего страшного, не существует ситуации, в которой человек не мог бы чувствовать себя счастливым и свободным.

Огромный роман этот полон мелких неточностей, несмотря на то что его не раз перечитал сам автор, его жена, многочисленные профессиональные корректоры: княжна Марья надевает своему брату перед отъездом в армию простенький образок, который становится золотым, когда его срывают с князя Андрея, раненного в Аустерлицком сражении, французские солдаты; Наташе Ростовой тринадцать лет в августе 1805 года, пятнадцать – в 1806-м и шестнадцать в 1809-м; Николай Ростов, проигравшись в декабре, поспешно покидает Москву в ноябре; Пьер видит в феврале 1811 года комету 1812-го. Но читатели, захваченные повествованием, никогда не обращают внимания на эти мелочи.

Стиль, выработанный Толстым, как нельзя больше подошел для такого рассказа: увлеченный замыслом передать жизнь во всей ее полноте и разнообразии, писатель как будто не придает значения гармонии предложения, растягивая его, перегружая эпитетами, внезапно обрывая. Но процесс этот вполне сознателен и не имеет ничего общего с небрежностью – нагромождение деталей приводит к желанному результату. Его работа напоминает труд живописца, который задался целью создать громадное полотно, пользуясь исключительно кисточкой художника-миниатюриста. Уткнувшись носом в холст, он подгоняет крошечные мазки друг к другу, стирает, вновь накладывает, снова стирает и опять рисует, чтобы в результате из этих разрозненных цветовых точек родилась картина. Поля черновиков романа испещрены прилагательными, которые, прежде чем ими воспользоваться, Толстой «пробует на вкус», как краски на палитре. Чтобы написать портрет Наполеона, отдающего приказ начать Аустерлицкое сражение, он ищет сравнение «твердый, свежий, умный, бодрый», «здоровый, веселый, свежий», «бодрый, счастливый, сияющий», «с лицом, на котором отражалось заслуженное счастье». Из этого рождается: «Перед утром он задремал на несколько часов и, здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором все кажется возможным и все удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из-за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика».[428] Или он делает заметки, из которых появятся чудесные страницы охоты у Ростовых: «Разгоряченная Соня. Ее черные глаза преданной собаки… Старые лакеи… Старая береза с неподвижными свисающими ветками… Звук охотничьего рожка… Рычанье собак…»

Речь каждого персонажа тоже предельно точна, передает не только то, к какому социальному кругу тот принадлежит, но возраст, темперамент, привязанности. Пейзаж никогда не выступает «статистом», отражая состояние души, он активный участник событий. Дочитав последнюю главу, прощаешься с частичкой собственной жизни. Толстой не мечтатель и не пророк, не изучает беспристрастно своих героев, не проникает в темные тайны их души, никогда не переходит границы, доступной любому из нас, но чувствует острее каждого из нас, приближая к нам реальность, как никто другой. Люди и растения, камни и животные – для него явления одного порядка. Он с равным интересом склоняется над падалью и цветком. Усталость во взгляде старой лошади и самодовольство на лице капитана кажутся ему одинаково важными для объяснения существования вселенной и бытия. Этот пантеизм, связующий воедино чистое и нечистое, великое и малое, прекрасное и уродливое, живое и неживое, придает роману величие «Книги Бытия».

После «Войны и мира» Толстой приходил в себя долго и плодотворно – с упоением читал. Размышления о судьбах человечества и роли личности в истории, о разуме и инстинктах неизбежно привели его к философии. Он «проглотил» Канта и еще мало известного в ту пору в России Шопенгауэра, который потряс его. Как Фет осмеливается говорить, что произведения немецкого философа «так себе»? Никогда и никто не писал ничего более глубокого и справедливого о страдании человека, который всей жизненной мощью сражается против разрушительных сил, о необходимости целомудрия, отрицающего телесную оболочку, для достижения абсолютного счастья. Ах, что за горькое вдохновение у этого немца, какой суровый пессимизм, какое стремление к чистоте!