Американская пастораль - Филип Рот

— Ни о каком отеле не было ни слова. Не понимаю, о чем вы говорите.

— Лжешь. Ты сказал ей, что мы не трахались. А я ведь предупреждала. Предупреждала тебя в письме.

Прямо на уровне глаз Шведа стоял макет дома, и он теперь видел то, что не удавалось понять из рассказов Доун. Ясно было, как вытянутая, козырьком нависающая крыша с помощью ряда высоко расположенных окон, идущих вдоль всего фасада, впускает свет в главный холл. Видно, как будут преломляться с южной стороны солнечные лучи и как белые стены окажутся омываемы светом. Понятно было и то, как ей нравилось повторять «омываемы» и потом сразу «светом».

Картонная крыша оказалась съемной, и, подняв ее, он увидел внутреннее устройство. В игрушечном доме были все внутренние перегородки, двери, кладовки; в кухне висели стенные шкафчики, стоял холодильник, посудомоечная машина, газовая плита. Оркатт продумал все до мелочей, и гостиная была обставлена аккуратно вырезанной из картона мебелью. У застекленной западной стены стоял письменный стол, рядом диван, в углах два столика; оттоманка, мягкие кресла и кофейный столик располагались перед приподнятым над полом камином, занимавшим всю середину комнаты. В спальне стена, противоположная полукруглому окну, занята была встроенными ящиками — шейкерскими ящиками, как называла их Доун, — а широкая двуспальная кровать обещала комфорт и отдых. По обе стороны изголовья — вделанные в стену книжные полки. Склеив несколько книжечек, Оркатт расставил по местам и эти миниатюрные картонные изделия. На обложках были даже написаны названия. И все это удалось ему превосходно. В этих вещах он сильнее, чем в живописи, подумал Швед. Может быть, жизнь была бы куда осмысленнее, сумей мы освоить ее в масштабе один фут в одной шестнадцатой части дюйма? В спальне, пожалуй, не хватало только одного: картонного пениса с указанием имени Оркатта. Ему бы следовало соорудить, соблюдая масштаб, лежащую на животе картонную фигурку Доун и этот пенис, входящий ей в задницу. Забавно было бы, созерцая картонный рай Доун и выслушивая словесный понос Риты Коэн, увидеть еще и это.

Какое отношение Рита Коэн имеет к джайнизму? Как эти два полюса могут быть связаны? Никак, Мерри, никак. Что общего у этих демагогов-пустозвонов с тобой, боящейся потревожить покой воды? Ничего общего, никакой связи. Она существует только в твоем мозгу. В любом другом месте она логически невозможна.

Рита преследует Мерри, таскается за ней, выслеживает, но связи между ними нет и не было. Порукой тому логика!

— Ты зарвался. Зарвался, я говорю. Думаешь, ты правишь бал, п-п-папочка? Тебе не дано ничем править, понял?

Но правит он чем-нибудь или нет, это уже не имеет значения. Если Мерри и Рита хоть как-то связаны, если она наврала сегодня, сказав, что не знает никакой Риты Коэн, значит, и то, что Шейла спрятала ее после взрыва, тоже, может быть, ложь. А если так, то, когда Доун с Оркаттом сбегут в свой картонный домик, они с Шейлой тоже могут сбежать — в Пуэрто-Рико. А если все это убьет отца, что ж, они его похоронят. Именно это и следует сделать: похоронить его, глубоко-глубоко.

(И вдруг он вспомнил смерть деда и то, как она подействовала на отца. Швед был совсем маленьким, семилетним. Деда на «скорой» отвезли в больницу накануне вечером, и отец с братьями просидели у него всю ночь. Отец вернулся домой в половине восьмого утра. Дед Шведа был в этот момент уже мертв. Выйдя из машины, отец поднялся по ступенькам в дом и, войдя, опустился на стул. Швед следил за ним, спрятавшись за занавеску. Отец сидел не шевелясь, не шевельнулся, когда мать подошла, попыталась решить. Он просидел неподвижно час с чем-то, сидел, наклонившись вперед, уперев локти в колени и спрятав лицо в ладонях. Голова его была так полна слез, что, сдерживая их, ему приходилось все время с силой сжимать себе череп обеими руками. Почувствовав, что он может наконец поднять голову, отец встал, вернулся в машину и уехал на работу.)

Мерри лжет? Ей промыли мозги? Она лесбиянка? Рита — ее любовница? Мерри руководит всем этим безумием? Может быть, мучить его — их единственное занятие? Может быть, это игра, их игра, смысл которой пытать и мучить его?

Нет, Мерри не лжет, Мерри на стороне правды. Рита Коэн не существует. Если так думает Мерри, так думаю и я. И незачем слушать того, кого вообще нет. Ее яростных обвинений не существует. И власти не существует. Если ее вообще нет, то нет и никакой власти. Может ли Мерри сочетать свою религию и Риту Коэн? Слушая Ритины вопли по телефону, сразу же понимаешь, что для нее нет святого: ни на земле, ни на небе. Разве она имеет отношение к полному воздержанию от пищи, к Махатме Ганди, к Мартину Лютеру Кингу? Ее нет, потому что она не вписывается в картину. И эти слова — не ее. Они не принадлежат молоденькой девушке. У нее нет для них оснований. Она кого-то копирует. Кто-то сказал ей, что делать и что говорить. Это спектакль — спектакль с самого начала. Все, что она говорит, придумано не ею. Она просто играет. А там, за кулисами, кто-то испорченный, циничный, извращенный заставляет этих девчонок действовать по его указке, лишает такую вот Риту Коэн и такую вот Мерри Лейвоу всего хорошего, что вложено в них от рождения, и побуждает их играть в его спектакле.

— Ты собираешься снова втянуть ее в мир синтетических радостей? Разрушить святую жизнь и заставить ее стать частью примитивного, бездушного жизнеподобия? Такие, как ты, — низшие существа на земле, ты это еще не понял? Думаешь, ты, с твоим взглядом на мир и преступным богатством, можешь что-нибудь предложить eiP. Что, хотелось бы знать? Цель всей твоей криминальной жизни — дерьмовая собственность, и это доказано. Разве ты можешь понять ее? Неужели не понимаешь, кем она стала?! Хоть отдаленно-то чуешь, с кем она связана высшими узами?

Что ж, все это вечные обвинения среднего класса. Но обвинительница не существует. Восторг по поводу деградации его дочери и вердикт «виновен» по отношению ко всему его классу изливаются из несуществующих уст.

— Собираешься отобрать ее у меня? Да ведь тебя чуть не вытошнило, когда ты ее увидел! У тебя тошнота подступает к горлу, потому что она ускользнула из клетки крошечного мирка вонючей морали. Скажи, Швед, как это у тебя хватило смелости вообще додуматься до такого?

Он оборвал поток, положив трубку. У Доун есть Оркатт, у меня — Шейла, Мерри с Ритой, а может, без Риты. Можно, Рита останется ужинать? Можно, Рита останется ночевать? Можно, я отдам Рите свои ботинки? Мам, можешь отвезти нас с Ритой в деревню? Мой отец не выдерживает всего этого и умирает. Что ж, если это суждено, то так и будет. Он пережил смерть своего отца. И я переживу смерть своего. Я все переживу. Мне все равно, есть в этом какой-то смысл, допустимо ли это. Меня уже ничего не касается. Меня нет. Я могу предъявить им лишь человека, который ни за что не отвечает, человека, которому все равно. Можно, мы с Ритой взорвем почту? Да. Все, что хочешь, дорогая. И кому суждено умереть, пусть умрет.

Безумие и подстрекательство. Все стало неузнаваемым. Невероятным. Существующим вне контекста. И сам он вне контекста. Даже способность страдать исчерпана.

Сполох великолепной идеи озаряет его мозг: механизм, вызывающий страдание, сломлен.