Доктрина шока - Наоми Кляйн

В разгар промежуточных выборов 2006 года, за три недели до объявления об отставке Дональда Рамсфельда, Джордж Буш на скромной церемонии в Овальном кабинете подписал Закон об ассигнованиях на оборону. Он занимал 1400 страниц и содержал одну поправку, на которую в тот момент почти никто не обратил внимания. Она давала президенту полномочия вводить военное положение и «использовать вооруженные силы, в том числе Национальную гвардию», игнорируя пожелания губернатора штата, в случае «чрезвычайной ситуации», чтобы «восстановить общественный порядок» и «подавить» беспорядки. Такой чрезвычайной ситуацией может быть ураган, массовые протесты или «чрезвычайная ситуация, угрожающая здоровью общества», в случае чего армия может участвовать в организации карантина и охранять склады с вакциной. Раньше президент мог ввести военное положение только в случае мятежа.

Сенатор от демократов Патрик Лихи, поддерживаемый коллегами по предвыборной кампании, был единственным политиком, который пытался забить тревогу. Он заявил, что «использование военного положения для поддержки законов противоречит одному из базовых принципов нашей демократии», и указал на то, что «последствия такой поправки будут невероятно значительными, однако эта поправка была вставлена в оборонный закон как незначительное дополнение, которое мало изучалось. Другие комитеты Конгресса, обладающие правом обсуждать эти вопросы, были лишены возможности оставить свои комментарии к этим предложениям, не говоря уже о возможности посвятить им специальные слушания».

Это изменение давало гораздо больше полномочий исполнительной ветви власти, но тут была, по меньшей мере, еще одна сторона, оставшаяся в выигрыше, — фармакологическая индустрия. В случае вспышки какой-либо эпидемии они могли рассчитывать на армию, которая будет охранять их лаборатории и хранилища, а также вводить карантины — администрация Буша давно стремилась к реализации этой цели. Это было прекрасной новостью для бывшей компании Рамсфельда Gilead Sciences, владевшей патентом на препарат для лечения птичьего гриппа Tamiflu. Новый закон в сочетании с опасениями перед птичьим гриппом, возможно, также увеличил популярность Tamiflu: после того как Рамсфельд покинул правительство, всего за пять месяцев стоимость соответствующих акций поднялась на 24 процента.

Как же повлияли на этот закон интересы производителей? Возможно, никак, но это не пустой вопрос. Он сродни более широкому вопросу: какую роль корыстные интересы таких подрядчиков, как Halliburton и Bechtel, или нефтяных компаний, таких как ExxonMobil, сыграли в стремлении команды Буша оккупировать Ирак? На подобные вопросы, касающиеся мотивации, невозможно дать четкого ответа, потому что речь тут идет о людях, которые, как всем известно, постоянно сплетают интересы корпораций с национальными интересами в такой степени, что часто, кажется, сами неспособны отличить одни от других.

В 2006 году вышла книга под названием «Переворот» (Overthrow), написанная бывшим журналистом газеты New York Times Стивеном Кинзером, который пытается понять, чем же руководствовались американские политики в XX веке, когда они организовывали и осуществляли перевороты в других странах. Изучив истории таких операций по смене режима, начиная от переворота на Гавайях в 1893 году и кончая Ираком в 2003 году, он нашел, что каждый раз повторяется один и тот же процесс, проходящий в три этапа. На первом этапе транснациональные американские корпорации видят какую-либо значимую угрозу со стороны иностранного правительства, которое требует, чтобы компания «платила налоги или соблюдала трудовое законодательство и законы об охране среды. Иногда компании угрожает национализация или ее вынуждают продать часть своих земельных владений или активов». Затем, продолжает Кинзер, американские политики начинают воспринимать эти проблемы корпораций как нападение на Соединенные Штаты: «Они превращают экономические мотивы в политические или геостратегические. Делают вывод, что режим, который ставит препятствия американским компаниям или им угрожает, — это режим антиамериканский, репрессивный, диктаторский и, вероятнее всего, он служит орудием в руках еще какого-то государства или группы влияния, которые занимаются подрывной деятельностью против Соединенных Штатов». И наконец, наступает третий этап, когда политики должны убедить публику в том, что необходимо вмешаться, используя образ борьбы добра против зла, подавая ситуацию как «возможность освободить бедный и угнетаемый народ от жестокого режима, который считают диктаторским, потому что какой же еще режим будет ставить под угрозу американские компании». Иными словами, внешняя политика США представляет собой плод массовой психологической проекции, когда крохотная элита путает свои корыстные интересы и потребности с интересами всего мира.

Кинзер указывает на то, что подобные вещи особенно характерны для политиков, которые пришли на государственную службу непосредственно из корпоративного мира. Например, государственный секретарь при Эйзенхауэре Джон Фостер Даллес большую часть жизни проработал юристом в крупнейших международных корпорациях и отстаивал интересы самых богатых компаний мира в конфликтах с правительствами других стран. Кинзер, подобно многим другим биографам Даллеса, приходит к выводу, что этот госсекретарь не умел отделять интересы корпораций от интересов страны. «Даллес, — пишет он, — всю жизнь был одержим двумя идеями: борьбой с коммунизмом и защитой прав транснациональных монополий... Он считал, что эти интересы "взаимосвязаны и поддерживают друг друга"». Это означало, что ему не приходилось выбирать между двумя главными идеями: если, скажем, правительство Гватемалы предпринимает действие, угрожающее интересам United Fruit Company, это фактически равноценно наступлению на Америку и заслуживает силового ответа.

Администрация Буша, одержимая двумя идеями — войны против терроризма и защиты интересов транснациональных корпораций — и наполненная людьми, вчера сидевшими в совете директоров корпораций, подобным образом смешивает и переплетает разные интересы. Но при одном существенном отличии. Компании, которые защищал Даллес, были транснациональными корпорациями, вкладывающими крупные деньги в экономику других стран: в шахты, сельское хозяйство, банки и нефть. И, как правило, они все единодушно желали заниматься своим бизнесом в стабильном и приносящем доходы окружении, где нестрогие законы относительно инвестиций, много свободных рабочих рук и не происходит никаких неприятных неожиданностей вроде экспроприации. Если они и устраивали государственные перевороты или военные операции, это не было самоцелью, но в итоге должно было служить стабильности.

С зарождением капитализма катастроф положение изменилось: создатели войны против террора принадлежали уже к иному поколению политиков-корпоративистов, для которых войны и катастрофы стали самоцелью. И когда Дик Чейни и Дональд Рамсфельд смешивают выгоду Lockheed, Halliburton, Carlyle или Gilead с благом для Соединенных Штатов и даже всего мира, такая проекция имеет крайне опасные последствия. Ибо благом для этих компаний являются бедствия: войны, эпидемии, стихийные катаклизмы и нехватка ресурсов — и количество подобных «удачных моментов» сильно возросло с приходом к власти Буша-младшего. Эта проекция еще разрушительнее по той причине, что важнейшие соратники Буша в беспрецедентной степени своими интересами связаны с комплексом капитализма катастроф в новой эре, когда произошла приватизация войн и ликвидации последствий катастроф, что позволяет им получать высокую прибыль от бедствий, которые они сами организовали.