Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи

и прячут тайком свое зерно по амбарам и не знают милосердия к своим погибающим от голода согражданам» (стр. 187).

Более сложно отношение Зайн ал-Абидина к одному из самых паразитических сословий иранского феодального общества — духовенству.

Автор «Путешествия Ибрахим-бека» подвергает представителей этого сословия резкой критике, бичует их корыстолюбие и продажность. «Раузе-ханы неграмотны, — пишет он во второй части романа, — муллы глупы и необразованы. Если ты не поверишь тому, что они скажут, тебя сразу же назовут неверным. Если ты дашь им денег, они станут защищать тебя вопреки велениям бога».[254] Почти все фигурирующие в романе лица духовного звания — это люди бесчестные, погрязшие во лжи и пороках, направляющие все свои дела и помыслы к наживе.

И все же Зайн ал-Абидин весьма почтителен к самому сословию служителей ислама. Более того, он не только не подвергает сомнению необходимость существования духовенства вообще, но не представляет себе общества, в котором ему не отводилась бы важная, даже почетная роль. Достаточно указать на полное одобрение в романе пространных рассуждений «почтенного человека», обосновывающих реакционную идею о сословии улемов как «животворящей крови», без которой не может существовать общественный организм (см. стр. 93).

Правда, в тогдашних условиях немалой смелостью со стороны Зайн ал-Абидина было уже то, что в романе он высказался против вмешательства духовенства в государственные дела, даже за некоторое ограничение прерогатив духовного суда. «Поле деятельности... улемов, — провозглашает автор, — мечети и кафедры, совершение молитв и проповедей» (стр. 91). Но то, что именно такую деятельность Зайн ал-Абидин считал совершенно необходимой и в связи с этим оправдывал существование мусульманского духовенства — реакционнейшей силы, органически сросшейся с феодальным государством, — составляло слабость писателя-просветителя.

Вопрос об отношении Зайн ал-Абидина к духовенству — часть более широкого вопроса: об его отношении к религии. И здесь ограниченность, непоследовательность просветительской позиции Зайн ал-Абидина проявляется с еще большей силой.

С одной стороны, автор романа выступает против ряда диких обрядов мусульманской религии. Потрясенный ужасными сценами самобичевания, Ибрахим-бек с горечью спрашивает, почему несчастный темный народ должен истязать себя цепями и кинжалами из-за убийства, которое произошло тысяча двести лет назад в г. Куфе. Характерно, что автор улавливает связь, которая существует между эксплуататорской политикой правящих классов и этим одурманиванием народа, поддержанием в нем религиозных предрассудков. «Ему [правительству] выгодно, чтобы народ был чем-то занят, чтобы крестьянство все время находилось в религиозном возбуждении и не задумывалось нимало ни о своем положении, ни о прогрессе, ни о потребностях нашего времени» (стр. 154).

Большое бедствие, по мнению Зайн ал-Абидина, приносит паломничество, хотя оно предписано исламом как одно из важнейших богоугодных деяний мусульманина, Ибрахим-бек подробно пишет в своем дневнике о том, как бедные крестьяне в течение нескольких лет скапливают 100 — 150 туманов, чтобы отправиться в Мекку; как большинство из них по дороге превращается в нищих и умирает от голода и болезней, не дойдя домой. И вот автор романа — правоверный мусульманин, сам совершивший паломничество в Мекку, солидаризируется со следующим заявлением одного из своим героев: «Если бы я был муджтахидом... то издал бы указ, запрещающий отправляться в Мекку всякому, у кого в кармане на путевые расходы есть меньше, чем семьсот туманов» (стр. 195).

Временами автор поднимается до свободомыслия, требовавшего немалого мужества. Он утверждает, например, что «государство может существовать с безбожием, но не может существовать с угнетением» (стр. 98).

С Другой же стороны, Зайн ал-Абидин нигде и никогда не выступает против религии ислама. Наоборот, он пользуется любым поводом, чтобы всячески восславить ее. В романе много страниц посвящено прямому, подчас неистовому восхвалению ислама и шариата, якобы воплощающих в себе наивысшую мудрость и справедливость. Автор склонен даже упрекнуть реакционное шахское правительство в том, будто оно недостаточно рьяно охраняет устои веры, проявляет терпимость к безбожникам. Считая ислам и шариат самой надежной основой для создания конституции и всех законов, Зайн ал-Абидин доходит до нелепых, противоречащих очевидной истине утверждений, будто «все благие законы, которые есть у европейцев, заимствованы из священных книг ислама. Большая их часть взята из достохвального Корана, из благородных хадисов, из высокомудрых толкований святейшего имама правоверных, льва бога, победителя, Али ибн Абуталиба — да будет над ним мир!» (стр. 87).

Это не единственный пример того, как во взглядах Зайн ал-Абидина передовое уживается с отсталым, смелая критика феодальных пережитков и пропаганда прогрессивных требований — с защитой некоторых реакционных идей и институтов.

Корни подобных противоречий лежали как в иллюзиях, свойственных вообще всякой просветительской идеологии, так и в специфических особенностях развития просветительского движения в Иране конца XIX в. В отсталой, полуфеодальной стране, для которой мучительный процесс капитализации одновременно означал постепенное порабощение иностранным империализмом, просветительское движение органически включало в себя пробуждение буржуазно-национальных идей. И у Зайн ал-Абидина просветительские взгляды, вполне буржуазные по своему содержанию, приобрели националистическую окраску. Этот буржуазный национализм в тогдашних исторических условиях имел сильную прогрессивную сторону. Он был направлен против закабаления страны иностранным капиталом, выражал стремление к сохранению национальной независимости. В нем воплощались горячий патриотизм, искренняя любовь к родине, боль за ее унижение, страстное желание изменить к лучшему положение страны и народа. Вместе с тем, как всякий национализм, он был связан со многими реакционными предрассудками. Это проявилось и в ярой приверженности Зайн ал-Абидина к исламу, которая была неотделима от его патриотизма, и в националистическом истолковании истории Ирана — в идеализации ряда эпох, в восхвалении некоторых деятелей прошлого, особенно шаха Аббаса (см. стр. 43 — 46 и др.).

Выше уже говорилось, что Зайн ал-Абидин, подобно его единомышленникам Малкум-хану и Талибову, возлагал преувеличенные надежды на просвещение; развитие прессы и критики, по его глубокому убеждению, могло послужить чуть ли не главным двигателем прогресса общества. В соответствии с этим он искренно верил в могучую силу литературы. Во второй части своего романа он писал: «Недостатки были в каждой стране, и еще более серьезные, чем в Иране, однако все они были устранены благодаря свободе слова. Русский Пушкин, француз Вольтер, англичанин Джон Стюарт [Милль] только и занимались тем, что отыскивали и вскрывали недостатки».[255] В этом же Зайн ал-Абидин видел и свою задачу: «Льщу себя надежной, что уважаемые читатели, взглянув беспристрастно на эти страницы, загорятся благородным стремлением уничтожить все недостатки, порочащие их родину...» (стр. 223).

Предъявляя столь высокие требования к печатному слову, Зайн ал-Абидин с особой остротой критиковал персидские газеты за их трусость, угодливость, пресмыкательство перед деспотическим режимом. Он едко высмеял Шамс аш-Шуара Суруша