Собственные записки. 1829–1834 - Николай Муравьев-Карсский

Маневры продолжались ежедневно, невзирая на погоду и усталость людей. Построение боевых порядков, по произволу государя делаемые, всех в толпу сбивали. Трудно и невозможно было угадать мысли государя, который делал сие для научения их, как он говорил, действиям против неприятеля. Нетерпение его иногда не имело меры, и он сердился на начальников и на самые войска. По вечерам начальники к нему сбирались, и тут он проходил снова все построения с удивительной памятью и замечал каждому ошибки. Сие продолжалось иногда близ часу, но он в сих случаях бывал очень внятен и терпелив.

При всей готовности, которую государь видел в войсках и начальниках, дабы угодить ему, некоторые не избавились гнусных подозрений. Так однажды Бенкендорф поручил мне из-под руки разведать о случившемся происшествии во Владимирском пехотном полку, где люди не хотели выходить в строй на маневры. Не находя ни средств, ни надобности действовать из-под руки в каком бы то ни было деле, особливо в подобном, где все должно быть гласно, я объявил о сем начальнику штаба 4-го корпуса. Сие было передано Хилкову, и Бенкендорфу сказали, что все сие было ложно и выдумано. Он хотел было мне прислать записку, коей ему донесли; но верно забыл, ибо я ее не получал.

Князь Хилков вел себя весьма хорошо во все время; он говорил смело с государем и объяснял ему откровенно все свои мысли.

Во все время пребывания государя в Москве народ толпился перед окнами дворца и везде сопровождал его с криками «Ура!». Сие льстило государю, и всего было занимательнее видеть сие, когда он шел из дворца в собор: его обступали толпой, так что он едва мог пройти. Сие видели с удивлением прусские генералы, полковники и австрийский посланник, не привыкшие видеть такую преданность народа к государю. Их возили все время на ученья и маневры и порядочно поморили холодом и скачкой, так что они не знали более как отделаться, но должны были находиться на маневрах поневоле.

Когда все сие кончилось, я надеялся воспользоваться путешествием государя в Казань до приезда его в Орел на смотр драгунского корпуса, дабы переехать туда с семейством; но случилось иначе.

По окончании смотров государь однажды, послав за мной поутру, объявил, что он переменил маршрут свой, дабы не опоздать на орловские смотры, которые ему довелось делать в глубокую почти осень, и приказал мне в тот же день ехать в Орел, дабы приготовить корпус к смотру неожиданному. Он сам должен был спустя два дня после меня выехать, и я, спеша отправиться по приказанию его, должен был оставить жену свою с дочерью в Москве, откуда им доводилось уже одним ехать ко мне в Орел.

Киев, 21 октября

Я выехал в тот же день из Москвы в ночь и пробыл более четырех суток в пути до Орла, менее 400 верст. Причиной сему был измененный маршрут государя, по коему не заготовили лошадей на вновь предположенной дороге, а потому и послали остановить всех почтовых лошадей на станциях, коих никому уже не давали и даже мне, невзирая на звание мое и поручение, данное мне государем: потому что я не был внесен в список особ, следующих с государем, коим давали лошадей по расписанию номеров экипажей, разосланному по станциям. Ни угрозы, ни убеждения не имели успеха, невзирая на то, что я был целыми сутками впереди государя, и что для меня заготовляли впереди лошадей. Я принужден был обращаться к заседателям и исправникам, где находил их, дабы наряжали для меня крестьянских лошадей из соседних станциям деревень. Не доезжая Калуги, государь обогнал меня; но он остановился в Калуге более суток, что дало мне средство его опять опередить. Ехавшее по другому тракту через Тулу в Орел встретили также большие препятствия, потому что с некоторых станций оттуда вывели всех лошадей на калужские, так что сообщение на время совсем было прекратилось. Вот распоряжения и следствия проезда государя, не говоря о частных лицах, коим уже и думать нельзя было, и следовать по сим направлениям. Все в той стороне остановилось, и сие продолжалось долгое время, пока не узнали наверное, по какой дороге он назад поедет; и то еще, опасаясь перемены, везде оставались в недоумении, как бы не оплошать в неожиданном случае.

Государь приехал несколько часов после меня в Орел; мы все дожидались его на приготовленной ему квартире. Он тотчас спросил: видел ли я уже 3-й резервный кавалерийский корпус, не соображая времени, когда я проехал через Калугу; и я ему сказал, что не успел еще сделать сего.

Смотры начались на другой день. Первый смотр был назначен всему корпусу с церемониальным маршем. Сие продолжалось часа четыре, ибо драгунский корпус сей, который вновь собран государем, в особенности занимает его: он воображает себе, что изобрел драгунскую службу и говорит, что если бы корпус сей существовал во время Наполеона, то он не возвысился бы до такой степени; ибо войско сие легко могло бы обойти армию его и ударить в самое неожиданное время в тыл и во фланг неприятелю. При сем не принимается в соображение ни продовольствие войска, ни обозы, ни лазареты, ни множество других надобностей, без коих войско не может двигаться. Так как сие делается на смотру, то не принимается в соображение, что надобно иметь весьма плохого неприятеля, чтобы скрыть от него такое движение целого корпуса; что целый корпус спешенный доставляет только один полк пехоты с короткими ружьями и что с истреблением половины полка сего пропадает и половина корпуса. Не подумали, что, как кавалерия, войско сие очень слабо, ибо не имеет пик и только саблю и ружье, которое бьется за плечами и замком о луку седла; что ядро, пущенное в коноводов, собьет целый полк и что люди останутся пешие без ранцев и сухарей. Но государь думал, что уже отвратил все неудобства сии переменой цвета воротников, частыми разменами лошадей по шерстям из одного полка в другой, поделанием драгунам цветных поясков, как у улан, усилением полков в десяти слабых эскадронов, чем один полковник никоим образом командовать не может и, назначив в число сих эскадронов два пикенерных, то есть улан в киверах вместо шапок. Все преобразование прежних драгун состояло в сем, и государь, видя себя изобретателем нового оружия, ожидает от сего покорения царств.

По мнению моему, драгуны в прежнем составе своем приносили более пользы, чем полагали; ибо ими можно было, всего скорее, занять переправу, деревню и держать их до прибытия настоящей пехоты, но для сего не нужно иметь под ними дорогих лошадей и развлекать их службой кавалерийской, коей они более всего заняты; и таким же образом можно тоже пехоту посадить на подводы или обывательских лошадей для перенесения оной на нужные точки с большей быстротой.

Опять должен доказать, может ли сей драгунский корпус принести предполагаемую пользу. Я же по своему опыту полагаю, что нельзя драгун употреблять иначе, как для означенных предположений, то есть для атак или боя в линии. Но я всегда предпочту драться против них, чем с ними против другого неприятеля: ибо я буду иметь всегда преимущество истребить слабую пехоту сию и ремонтировать свою кавалерию.

На первом смотру церемониального марша полки показались в весьма хорошем состоянии, в каковом в самом деле корпус сей и находится. Государь смотрел конный и пеший строй и был оными доволен. Нельзя было, однако, видеть без сожаления неудовольствие государя на народ, толпившийся, дабы приблизиться к нему и видеть войска; его разгоняли жандармы по приказаниям государя. Во время церемониального марша в карьер было несколько несчастных случаев; между прочим одно конно-батарейное орудие, столкнувшись с эскадроном, возвращавшимся в колонну, опрокинулось и перевернуло с собой всех лошадей, и трех человек очень опасно ранило, перебив им члены; один же оставался почти без признаков жизни. Государь мало обращал на сие внимания; но, проезжая по окончании всего мимо выстроившегося фронта, послал спросить о состоянии сего орудия, лежавшего еще вверх колесами, а лошади – вверх ногами. Генерал-адъютант Киселев возвратился и доложил государю, что один из людей сих при смерти и вряд ли очнется; тогда государь подъехал к лежащему орудию, взглянул на людей и спросил у лекаря о состоянии здоровья опаснейшего; лекаря успокоили его. Тогда государь рассердился на Киселева и с жаром заметил ему, что не должно было называть ушибленного умершим, если он выздороветь должен. Мне после говорили, что при сем случае он наговорил еще много неприятных вещей Киселеву, чего я не слышал; но готов верить сему, ибо за обедом, куда мы всякий день сбирались к государю, Киселев, проходя мимо государя, который уже сидел, был им остановлен за руку, и государь его с дружбой поцеловал, как будто в примирение после случившегося поутру.