У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Так Клара стала курьером редакции.

Целыми днями сидела теперь она в конце коридора, отвернувшись к окну, с пустой противогазной сумкой через плечо. (Для бумаг, что ли, навесили?)

Сначала ей ещё давали поручения: сходить туда-то, передать на словах то-то, отнести вот эту бумагу… но она и тут путала, и путала будто бы уже нарочно, назло. И у окна сидела – как нарочно, как наперекор всем, непреклонная, не отвечала ни на какие осторожные, участливые вопросики… Она точно ждала, что всё это нормальное, всё это непереносимо нормальное у неё за спиной, вся эта редакция, все её кабинеты, стены, потолки – всё это рухнет и рассыплется к чёртовой матери! И вот уж тогда будет у неё праздник! Вот уж тогда будет освобождение!

Её оставили в покое.

Приходили снизу типографские. Стояли у неё за спиной. Молчаливые, как стены. С трудом выбили комнату в финском, и Клара освободила от себя Милу, Дору и Сару. (Пожив с Кларой в одной комнате, те как-то постепенно, незаметно перестали спать по ночам. Прислушивались, бухая сердцами, вздрагивали, ждали всё время ножа, топора или, на худой конец, кинжала. Если и засыпали под утро, то сучили ножками и верещали, как овечки.)

Когда Миша впервые переступил порог в новую Кларину комнатёнку – не обнаружил ни стола, ни стула, ни кровати. Вся одежда, какие-то узлы валялись на полу. Всё вывернутое, растерзанное, заметное. И на драном тюфяке в тёмном углу, на коленях – Клара: мучительно пытается запрятать, затереть одну большую свою руку другой, такой же большой, красной, заметной… Сердце Мишино сжалось… На следующий день пришли вдвоём с Яшей. Решительно всё вымыли, выскребли. Повыбивали-вытрясли тряпьё. Навели какой-то порядок. Где-то раздобыли и приволокли здоровенную железную кровать. Установили её. Помпезную, старинную – как собственный, богатый выезд. Блаженствуй, Клара!.. Однако когда пришли ещё – Клара по-прежнему раскачивалась на тюфяке в углу больной своей монотонью, кровать же стояла – голая. Глубоко оскорблённая словно, бессильная что-либо изменить…

Нужно было что-то делать, на что-то решиться…

Дома Яша сказал, потупясь:

– Папа, я думаю, Клару нужно забрать сюда, к нам… Там она просто погибнет.

Миша кинулся к сыну, обнял, заплакал.

– Ну что ты! Папа! Успокойся. Всё будет хорошо…

Но дальше всё было нехорошо. Дальше всё было наоборот – плохо.

Кровать – пресловутая эта кровать с пампушками, с мощными пружинами, в Мишиной комнате отгороженная ширмой, – кровать эта стала Клариным врагом номер один. Каждое утро она оказывалась голой. Тюфяк независимо валялся на полу. На нём – отвернувшись к стене – Клара.

На мягкие Мишины укоры Клара руками охватывала тюфяк. Закрывала собой. Как друга… Что тут было делать? Пришлось кровать разобрать и вынести в коридор.

Но самое ужасное – вместе с кроватью возненавидела она и их. Их обоих… Как жизнерадостные, неотъемлемые две части, приставленные по бокам к дурацкой этой кровати…

Клара и до этого говорила мало. Пожив с Мишей и Яшей только неделю – перестала говорить вовсе.

Раз за столом, когда Яша рассказывал что-то весёлое, она вдруг кинулась и кошкой вцепилась в его красивые волосы. Начала рвать их. Миша закричал, бросился. Отнял Яшу. Вывел в коридор, из дому, на крыльцо. Прижимал голову сына к себе, гладил, плакал. «Ничего, ничего, Яша… Успокойся. Это пройдёт с ней… Она выздоровеет, обязательно выздоровеет… Ничего…»

Но точно постепенный ядовитый газ наползал и наползал в эту светлую комнату в доме на окраине городка. С каждым днём становилось удушливей, муторней, непереносимей. Двое выскакивали в ночь, ходили и ходили по брёхающим улочкам городка, третья – оставалась меркнуть в углу. Если и появлялась теперь из-за ширмы – только пить воду. Шла к ведру, растрёпанная, тёмная, злая. Белая шапка волос – как вытоптанный смятый ворс бухарского ковра.

Есть с ними перестала. Тогда стали оставлять еду на столе. Точно дикому зверю. Сами уходили «погулять». Но почти каждый раз всё оставалось нетронутым. Клара ела раз в двое-трое суток.

В освещённом окне иногда Миша и Яша с болью видели, как она тупо, не шевелясь, сидела одна за столом. Потом начинала замешивать в одну тарелку всё: и щи, и компот, и второе. Ела грубо, неряшливо. Как кости, обсасывала пальцы, вытирала сальную пятерню о грудь и живот. Отшвыривала, наконец, пустую тарелку, пьяно уваливалась в свой угол. Меркла.

В неделю раз Миша нагревал большой таз воды. Доводил до кипятка. Вместе с большим тазом, ковшом, мочалкой и мылом, вместе с ведром холодной воды (для разбавки) демонстративно оставлял всё на середине комнаты. По окнам тщательно задёргивал занавески, отрывал Яшу от книги, и они уходили гулять по вечернему зимнему городку. Часа на три. «Нагулявшись», вдувая в кулаки продрогшую надежду, осторожно подходили к своей комнате. Вежливо стучались. Молчание. Открывали дверь… Всё, что было приготовлено и оставлено так демонстративно, – всё так и оставалось приготовленным и оставленным демонстративно на прежнем месте. Клара не мылась месяцами. Миша не выдерживал, стенающе призывал её к гигиене тела, к чистоте души… к элементарному порядку, наконец!.. Из-за ширмы тут же прилетал его, Мишин, собственный удивляющийся ботинок. Или галоша… Ну, как?! Как тут жить?! Когда тебя не хотят даже вислушать? Божже-е!

Однажды, пребывая за столом в постоянной теперь, туповатой задумчивости, Миша и Яша вдруг с ужасом услыхали за спиной… характерное журчание. В ведро. Под умывальник… И откровенное, беззастенчивое действо это… как за уши подняло их обоих из-за стола, и, не поворачивая к себе, медленно вынесло из комнаты. Сердца их колошматились, как мыши в мышеловках.

Жить с ней становилось невозможно.

Просыпаясь на рассвете, просыпаясь резко – как от грубого толчка, – первое, о чём думал Миша, что врывалось в его сознание, было: что? Что делать? Как жить дальше? Что делать с Кларой? Как лечить? Чем?… Отдать Нелькину? Обратно?… Нет, нет, только не это! Где выход?…

Лёжа на спине, ладонями охватив затылок, Миша словно выискивал выход этот в рассветном ползающем сумраке под потолком. Выхода не было.

Работу – даже ту видимость работы, с которой помогли ей типографские – Клара давно бросила. С весны стала отираться возле пивных, в забегаловках. Мужики – для потехи – подпаивали её. Как нередко бывает с женщинами, ей сразу понравилось пить, стала искать выпивку, стремилась к ней. Несколько раз еле приходила домой – пьяная. Пыталась буянить, драться, но быстро ломалась, сваливалась в сон на тюфяк.

Колотясь с головы до ног, Миша накрывал её одеялом.

Однажды, когда он заходил на своё крыльцо, дверь открылась и прямо на него вывалила незнакомая запойная харя, опахнув его перегаром и ещё чем-то… горячим, скотским, только что свершённым. Подмигнув, хлопнув Мишу по плечу, харя пошла. Переплетала ногами, поддёргивала брюки, ремень.

Сглатывая толчки сердца, Миша открыл дверь в свою комнату… Широко разбросав ноги, Клара валялась на тюфяке. Голова была свалена набок, сохла, взблёскивая, паутинная слюна, глаза стеклянно вытаращились на отброшенную ширму, в откинутой руке – пустая четушка… Миша зажмурился, затрясся. Качаясь, вышел. Вжавшись в дверь спиной, стоял, как подвешенный на дыбе…