Счастье в мгновении. Часть 3 - Анна Д. Фурсова

ответа на ее открытые чувства. — Боже, я так тосковала, дорогой! — Я стараюсь отстранить ее от себя, отвергая сладкий дар, сворачивающий в узел желудок, желающий выбросить наружу рвотные судороги, и медленно отвожу от себя женские длинные, сиреневые коготки, цепляющиеся крепкой хваткой в мою повседневную одежду. — Ты бы знал, как я обрадовалась твоему сообщению! Любимый мой! Любимый!

Осчастливенная раньше времени, наскоком признается, как неистово ждала этого дня и уповала над скорейшим свиданием. Ох уж эти героические мечты юности! Но, увы, сердце ее вынашивает бесплодную блажь.

— Папочка так обозлился на тебя, что ты весь ушёл в работу, не приезжал к нам, я так молила его о прощении к тебе… но он всё равно не желает и словом заикаться, даже успел разочароваться в том, что доверил тебе компанию, которой он отдал лучшие годы своей жизни. — «Молила о прощение». Этому владыке неведомо прощать. Я принимаю ее слова с холодным выражением лица. Она причитает, поддавшись любовным бредням: — Как же я счастлива видеть тебя! Не могу! Сердечко мне метко подсказало, что ты презирал себя, высказав тогда, что нам следует отдалиться на время друг от друга! Ты скучал, скучал! А как я скучала… Ты любишь только меня! Уже завтра мы будем в Бостоне, уже завтра мы будем вместе жить и в сентябре отпразднуем свадьбу, — ликует она, с невероятным блеском жизни в глазах. — И тогда, тогда ты позволишь мне больше, чем объятия и поцелуи, ведь так, так? Я давно пылаю к тебе более страстными чувствами!

С виду и не скажешь, что эта девушка неизлечима больна психическим заболеванием, не поддающимся лечению.

Поразительный контраст воздействия на меня любви её с любовью Миланы. На первую — сердце восстает против, на вторую — костер загорается в груди. Одна возбуждает отвращение от нахождения с ней наедине в течение минуты, другая от одного лишь касания оставляет огненный след, возбуждая плоть. От той, что насыщена смелостью и разбрасывается с отвагой любовными словами, сама проявляет большую инициативу, хочется опрометчиво бежать, а к той, что глаза опускает и смущается, боясь раскрыть свои трепетные чувства, тянешься сам, как цветок к солнцу.

Тряхнув головой, повиновавшись невольному побуждению к правде, пока я не растерял храбрость, дабы прервать ее планы, которые она расписала в своей головке, и на которые я не поведусь никоим путём, вязким голосом начинаю:

— Белла, я тоже рад тебя видеть… Я действительно работал, как и говорил тебе, поэтому встреч раньше у нас не могло быть. — Она сияет, обдавая меня резким эфирным маслом лилии, от которого меня мутит. Сделав над собой усилие, в нескольких словах я описываю то, что рассчитывал ей сказать. Движимый смутным чувством, беспокойным взором я слежу за любыми изменениями ее ярко накрашенного лица и выведенных красной краской губ.

Не зарождая подозрения о моих истинных намерениях, она, за доли секунды помрачневшая, сделав шаг назад, отодвинувшись от меня, громко выражается, закрывая ладонями свое лицо:

— Это как же?! Нет! Не может быть! Снова дни без тебя? Мой Джексон, как же?! — охает она, впадая в отчаяние. — А свадьба? — Вызывает брезгливость это муторное слово. — Но мы же можем забрать твою маму из Сиэтла в Бостон. С нами ей будет веселее, — кажется, она предлагает с искренностью ту идею, к которой я заранее не пришел, и я зависаю на минуту в размышлениях, как отвести в сторону ее здравые мысли, но не подходящие под нашу ситуацию. — Будем всеми вместе жить дружной большой семьей. Твой брат с девушкой будет часто к нам приезжать!.. — Она бросается вслед за мечтаниями, повергая меня еще большему моральному чудовищному насилию.

«Ты убьешь ее откровенным признанием», — продолжает нашептывать мне совесть, заводя в тупик мысли.

«Нет! Я убью себя сам, если поддамся этому голосу нездоровой девушки», — подбадривает меня разум.

Через несколько мгновений, как только мозг обретает былую ясность, с клокотанием в груди я выношу слова, придавая им правдоподобное звучание:

— Нельзя! Нельзя допустить этого! — Насколько это возможно я стараюсь быть твердым в мыслях, но она к каждому моему слову прибавляет тысячу обрывистых причин, что будет так тосковать всё то время, что мы не будем вместе, и сердце ее не выдержит этого. Со взмахом руки я велю ей молчать и сам говорю ей прямо в глаза: — Её организм слаб, она нуждается во мне, понимаешь? — И присочиняю, подстегиваемый неописуемым страхом, что мой задуманный план может рухнуть в одно мгновение: — Отложим, Белла. Если я дорог тебе, если ты любишь меня, то тебе следует принять мое решение. — Я с неохотой прислоняю горячую ладонь к ее щеке, на которой поблескивает предмет женской артиллерии — румяна, превращающие каждую девушку в завидную особу, подчеркивая их индивидуальные черты лица с еще большей выразительностью, сводящих мужчин с ума.

Готовая расплакаться, со взглядом, полным неизбывной грусти, она взирает на меня и моргает в такт гулкому биению моего сердца.

Прерывающимся голосом, изобличающим смешанные чувства, (тягости от вранья и от боли, наносящей ей) я завершаю словами:

— Я обещаю, что как только положение вещей изменится, я непременно свяжусь с тобой.

Преисполненная жалостью и сердобольностью, Белла обнимает меня, я не противлюсь, и приговаривает, что будет ждать меня, ждать ежедневных разговоров и, уверованная в нашу в любовь, она не сомневается, что мы будем вместе.

С охваченным чувством, что солгал человеку, который не только обогатил мою компанию значительным внешним ядром, продвинув инновационную интерьерную составляющую, но и пробыл со мной столько лет, отдав свое время, настойчиво терпел хладнокровность, воспылавшую во мне, свирепость, зло, которое я часто срывал на неё, будучи недовольным работой сотрудников да жизнью своей без той, которую так и не смог забыть, я тороплюсь к месту проведения конкурса. Я виноват перед нею. Я давал пустую надежду, звучащую только на словах. Внутри я искренне раскаиваюсь, что допустил проявления любовных чувств с ее стороны, которые следовало сразу же прекратить, обозначив исключительно дружеские отношения.

Сокрушенно вздыхая, я нагромождаю себя, что отчасти моя ложь прозвучала не без оснований. Если бы я враз признался, то вмиг бы стал уничтоженным, поджидающим меня нанятым лицом Брендона. И как бы ни было в эту минуту гадко на душе от своей противной лжи, которая уже несколько недель кажется мне единственным выходом из моего положения, я не должен дать этому чувству позволить так глубоко проникнуть в меня, чтобы я не смог связать на сцене и двух слов, плотно заученных мною.

С основополагающей мыслью о «побеге», я возвращаюсь в театр,