Пусть умирают дураки - Марио Пьюзо

Дженел понравилось, как Мерлин принял ее рассказ. Он не засмеялся. И он не злорадствовал. А лишь слегка улыбнулся и сказал совершенно справедливо тоном удивления, даже восхищения:

— Бедный Ливерман. Бедный, бедный Ливерман.

— А как же я? — сказала Дженел с притворным гневом. Она прижалась к нему и обняла его. Мерлин открыл глаза и улыбнулся.

— Расскажи мне другую историю.

Но вместо этого она хотела любить его. У нее была другая история, которую она хотела рассказать ему, но он еще не был готов выслушать ее. Сначала он должен был ответить на ее любовь, а не слушать ее рассказы. Особенно об Элис.

Я подошел к тому моменту, к которому те, кто любят, всегда подходят. Они так счастливы, что не могут поверить, что заслуживают это счастье. И начинают думать, что все это только обман. Так и меня в полноте моего счастья в любви стали постоянно преследовать ревность и подозрительность.

Однажды ей надо было подучить роль, и она не поспела к моему самолету. В другой раз я так ее понял, что она остается на ночь у меня, а ей нужно было поехать домой, чтобы хорошо выспаться, потому что ей надо было рано вставать, чтобы в этот час быть в студии, куда ее вызывали. Если даже она любила меня днем, чтобы я не разочаровался и верил ей, я думал, что она лжет. И теперь, ожидая, что она соврет, я сказал ей:

— Сегодня за ленчем Доран сказал мне, что у тебя был четырнадцатилетний любовник, когда ты была южной красавицей.

Дженел слегка подняла голову и мягко, испытующе улыбнулась мне, и я забыл, какое отвращение чувствовал к ней за секунду до этого.

— Да, — сказала она. — Это было давно. — Она потупила взор. Выражение ее лица было рассеянным, каким-то забавным, когда она вспомнила об этом. Я знал, что она всегда вспоминает свои любовные истории эмоционально, даже если они плохо кончались. Она подняла голову.

— Это не коробит тебя? — спросила она.

— Нет, — сказал я. Но она знала, что коробит.

— Прости, — сказала она.

Мгновение она смотрела на меня, потом отвернулась. Она протянула ко мне руки, скользнула ими под рубашку и погладила мне спину.

— Он был невинен, как младенец, — сказала она.

Я не сказал ничего, только немного отстранился, потому что это прикосновение о многом мне напомнило и заставило все ей простить.

И опять, ожидая, что она солжет, я сказал:

— Доран сказал мне, что из-за этого четырнадцатилетнего мальчугана тебя судили за растление несовершеннолетних.

От всего сердца я желал, чтобы она солгала. Мне совершенно не было никакого дела до того, было ли это правдой, или нет. Так же как я бы не стал ее порицать или осуждать, если бы она оказалась алкоголиком, вымогателем или даже убийцей. Я хотел любить ее, и это было главное. Она смотрела на меня спокойным созерцательным взглядом, как будто готовясь сделать что-нибудь, чтобы угодить мне.

— Что ты хочешь, чтобы я рассказала тебе? — спросила она, глядя прямо мне в лицо.

— Расскажи мне правду, — сказал я.

— Ну хорошо, это правда, — сказала она. — Но меня оправдали. Судья прекратил дело.

Я почувствовал огромное облегчение.

— Значит ты ничего такого не совершала?

— Чего такого? — спросила она.

— Ты знаешь чего, — сказал я.

Она вновь ответила мне своей мягкой полуулыбкой. Но улыбка эта была какая-то грустно-насмешливая.

— Ты хочешь знать, была ли у меня связь с четырнадцатилетним мальчуганом? — спросила она. — Да, была.

Она подождала, не выйду ли я из комнаты. Я остался. Ее лицо стало еще более насмешливым.

— Он был очень большой для своего возраста, — сказала она.

Это вызвало у меня интерес. Мне стало интересно из-за наглости вызова.

— Тогда другое дело, — сухо сказал я. И посмотрел на нее; она восхитительно улыбнулась. Мы оба злились. Дженел сердилась, потому что я осмелился судить ее. Я уже хотел уходить, когда она сказала:

— Это неплохая история, она тебе понравится. — И она посмотрела на меня колючим взглядом. Мне всегда нравились истории, которые она рассказывала, как и сама любовь. Много вечеров я часами слушал ее, очарованный тем, как она рассказывает историю своей жизни, и строил догадки, что она выпускала или изменяла в ней, чтобы это не особенно коробило меня, так же как она наверняка изменит и этот рассказ об истории с мальчуганом.

За мою постоянную готовность слушать ее она меня любила больше всего, как она сама как-то призналась мне. Во мне постоянно жило это горячее желание слушать. И за мой отказ от высказывания каких-либо суждений об услышанном. Она постоянно видела, как я мысленно обсуждаю про себя то, что слышу, и она догадывалась, как бы я мог ей и что сказать, выслушав ее рассказ, или как бы я сам поступил на ее месте, По я никогда не осуждал ее, что бы она ни делала, как бы ни поступила. И теперь она знала, что я и сейчас не буду осуждать, если она расскажет мне эту свою историю.

После развода Дженел стала жить с Дораном Рад-дом. Он работал диктором на местном радио. Довольно высокий, несколько старше Дженел, очень энергичный, он всегда был обаятельным и веселым в обращении с другими, и, в конце концов, устроил ее на радиостанцию объявлять погоду. Работа эта была пустяковая. Но хорошо оплачиваемая для такого города, как Джонсон-сити.

Дорана постоянно преследовала навязчивая идея о том, чтобы быть оригиналом в этом городе. У него был огромный Кадиллак, он покупал одежду в Нью-Йорке и клялся, что когда-нибудь станет знаменитостью. Исполнители перед ним благоговели. Он посещал все представления заезжих ансамблей артистов на Бродвее, и всегда посылал записки какой-либо из актрис, с цветами и с предложениями отобедать вместе. Его поражало, как легко они соглашались остаться у него на ночь. Постепенно он понял, как одиноки они были в жизни. Эффектные, очаровательные на сцене, они становились маленькими забитыми созданиями в своих второсортных гостиничных апартаментах, обставленных второсортными холодильниками, и не вызывали ничего, кроме жалости. Он всегда рассказывал Дженел о своих приключениях. Они были скорее друзьями, чем любовниками.

Однажды у него появился шанс здорово преуспеть. Появилось объявление о концерте дуэта — отца и сына — в городском концертном зале. Отец был посредственным пианистом, который зарабатывал на жизнь, разгружая товарные вагоны в Нэшвилле, до тех пор, пока не обнаружил, что его девятилетний сын может петь. Отец — южанин, который дотоле трудился как каторжник и ненавидел свою работу, сразу же понял, что его сын — это его сбывающаяся мечта о счастье, о котором он и думать никогда не смел. С помощью сына он сможет навсегда распроститься со своей постылой каторжной работой.

Теперь он знал, что сын его талантлив, но не знал насколько. Он был вполне доволен, когда его сын разучил все духовные песни и он смог с ним совершать чудесные турне по тем местам, где библия была в особенном почете. Аудитория здесь была покорена молодым херувимом, воздающим хвалу Господу на чистейшем сопрано. Отец нашел, что эта новая жизнь чрезвычайно приятна. Он был общителен, заглядывался на красивых девушек и с удовольствием на некоторое время удалялся от своей постоянной усталой и измученной жены, которая, конечно же, оставалась дома.