Растревоженный эфир - Ирвин Шоу

Нетвердым шагом он направился в холл. Взял пальто, шляпу и вышел из дома. Китти осталась у его стола. С застывшим, ничего не выражающим лицом она рассеянно теребила повязку, словно желая залезть под слои бинта и посмотреть, не потекла ли вновь кровь.

До «Сент-Реджиса» Арчер добрался в начале двенадцатого и на лифте поднялся с двумя пышущими здоровьем старичками в смокингах. По выговору чувствовалось, что они окончили Принстон[68]где-нибудь в 1911 году и их никогда и ни в чем не обвиняли.

В небольшом банкетном зале собралось много народу, но собрание еще не началось. Люди стояли маленькими группками, гул разговоров то и дело прерывал пронзительный женский смех, который всегда слышен там, где собираются актеры и актрисы. Большинство из собравшихся стояли. Арчер и раньше обращал внимание, что люди, работавшие в театре, садились очень неохотно, словно опасались ограничить свободу перемещения, от которой в немалой степени зависели успех или неудача.

Большинство женщин носили очки. В соответствии с требованием моды в оправах, очень тяжелых, предпочтение отдавалось ярко-красному, синему и золотому. Не было единообразия и в форме. От кругов, эллипсов, бабочек, даже треугольников рябило в глазах. Такое ощущение, думал Арчер, с неодобрением глядя на синие и красные тени, которые отбрасывали очки на красивые, со вкусом подкрашенные лица, что в Нью-Йорке пятидесятого года разразилась эпидемия близорукости. Оставалось только надеяться, что в недалеком будущем в моду войдет нормальное зрение.

— Привет, солдат, — раздался голос за его спиной. — Я тебя ждал.

Арчер повернулся и увидел направляющегося к нему Бурка. Он решил в самом ближайшем будущем сказать Бурку, чтобы тот перестал называть его солдатом. Надо также не забыть сказать Барбанте, чтобы тот перестал называть его амиго. Впрочем, Барбанте скоро окажется за три тысячи миль от Нью-Йорка. Придется ему написать.

— Выступающие сидят на сцене. — Бурк ухватил Арчера за локоть и увлек в глубину зала. — Уже можно начинать. У нас сегодня полный сбор. — Таким же тоном финансовый директор театра обычно говорит, что у них аншлаг. — Ты намерен потрясти собравшихся своей речью?

Арчер поморщился, поскольку Бурк слишком уж крепко сжимал его локоть.

— Я собираюсь процитировать по памяти «Манифест Коммунистической партии» и отрывки из произведений Льва Троцкого.

Бурк одобрительно рассмеялся. Костюм ему отгладили, но он буквально трещал по швам. Бывший комментатор тщательно побрился, правда, порезавшись несколько раз, поэтому на воротнике кое-где виднелись крошечные пятнышки крови. Бурк присыпал багровые щеки тальком, словно готовился к тому, что его будут фотографировать.

Арчер поднялся на небольшое возвышение, гордо именуемое сценой. Льюис, режиссер, который на собраниях гильдии всегда предлагал принять обращение, положительно оценивающее позицию Советского Союза по тому или иному вопросу, что-то бормотал себе под нос, не отрывая глаз от исписанных прямоугольников из плотной белой бумаги. Он поднял глаза, когда Арчер проходил мимо, и коротко поздоровался: «Привет». Голосу недоставало дружелюбия, и Льюис тут же уткнулся в свои карточки. У самой кафедры сидел низкорослый, щуплый мужчина по фамилии Крамер. Он был из тех агентов, что называли всех «сладенький», и носил клетчатые твидовые пиджаки, в которых выглядел как лилипут, выдающий себя за ирландского конезаводчика. Пиджаки были очень теплые, отчего лоб Крамера постоянно блестел от пота. Он всегда и всем улыбался, потому что в его бизнесе любой в одночасье мог стать знаменитостью. Компанию пиджакам составляли большие тяжелые золотые запонки. Из-за высокого давления Крамер питался исключительно рисом. Когда Арчер поднимался на сцену, Крамер как раз клал в рот две таблетки магнезии, потому что за последние десять минут четырежды рыгнул.

Арчер повернулся к Бурку:

— Вуди, больше никого не будет?

По лицу Бурка пробежала нервная улыбка.

— Мы собираемся устроить открытую дискуссию. Ждем выступлений из зала. Надеемся, что зал живо откликнется на ваши выступления.

— Где О'Нил? — спросил Арчер. — Вроде бы ты говорил, что пригласил О'Нила.

— О'Нил отступил на заранее подготовленные позиции, — с горечью ответил Бурк. — В последний момент он решил, что восемнадцать тысяч долларов ему очень даже дороги.

— Я буду тебе очень признателен, если ты переведешь свои слова на понятный язык.

Бурк сердито дернулся.

— Думаю, тебе и так все ясно. Пораскинув мозгами, О'Нил мне отказал. До него вдруг дошло, что он прежде всего сотрудник агентства.

Арчер пожалел О'Нила. Новость, однако, разочаровала его.

— Не могу его винить, — вздохнул он.

— А я могу. — Бурк оглядел зал. Те же маленькие группки и все новые люди, входящие в двери. — Даю им еще минуту, и начинаем.

Арчер сел через три пустых стула от Льюиса. Надел очки, пробежался взглядом по залу. Заметил Нэнси. Она в одиночестве сидела у самой двери, нарушая профессиональные традиции. Арчеру показалось, что она очень уж бледная и осунувшаяся, но он подумал, что причина в освещении. Вика Арчер не обнаружил. В первом ряду Френсис Матеруэлл читала газету, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Элис Уэллер нашла себе местечко в середине зала и застенчиво улыбнулась, поймав взгляд Арчера. Он выдавил из себя ответную улыбку. Атласа в зале не было, зато пришел Робертс, обозреватель, который так яростно атаковал его в своих колонках. Арчер узнал его по фотографии. Улыбающийся, добродушного вида низкорослый пухлый мужчина в очках с толстыми стеклами.

Вообще знакомых лиц в зале хватало. Одни участвовали в программах Арчера, других он видел, когда приходил в агентство к О'Нилу, с третьими встречался в барах и на вечеринках. Среди них было много коммунистов. «Я знаю, что не должен так говорить, даже думать об этом, — одернул себя Арчер. — Они никогда не упоминали о своей партийной принадлежности, и я не могу поклясться, что знаю это наверняка». Пока они в этом не признаются или пока суд не докажет их членство в коммунистической партии, называть их коммунистами несправедливо, а для них еще и опасно. И потом, вполне возможно, что официально в партии они не состоят. Но в последние пять лет Арчер слышал их речи, длинные, бессмысленные, занудные, полные горечи и затасканных клише, таких, как «империалистическая агрессия», «ростовщики с Уолл-стрит», «народная демократия Чехословакии», «Тито — предатель рабочего класса»… С тем же успехом они могли бы носить значки с надписью «Я — коммунист» или размахивать красными флагами, подумал Арчер. А ведь среди них были очень милые люди, образованные, остроумные, талантливые, дружелюбные, с умными детьми, красивыми женами. Арчер ходил с ними на футбол, играл в теннис, обменивался рождественскими открытками, обедал в их квартирах, проводил в их обществе приятные вечера, где о политике не говорилось ни слова. Присутствовали в зале и такие, которые сегодня говорили одно, а завтра другое, в зависимости от того, какой журнал или газету они прочитали накануне, и люди, которые поменяли свои убеждения в 1945, 1946 или 1947 годах, когда внезапно осознали, что не могут согласиться с тем, как поступили с Бенешем,[69]не могут одобрить то, что сказал на суде над ним секретарь коммунистической партии. Среди коммунистов были не только мужчины, но и женщины. Последние попадали в партию разными путями. Добропорядочные девушки выходили замуж за идеалистически настроенных юношей, которые приходили в стан коммунистов потому, что им претило поведение антикоммунистов. А выйдя замуж, как настоящие жены, начинали проявлять интерес к хобби мужей, составляли списки приглашенных и готовили канапе для вечеринок, на которых собирались деньги на защиту арестованных профсоюзных лидеров или сочинялись петиции, осуждающие решения Верховного суда. Тянуло в партию и женщин свободного поведения, которые ни на минуту не прекращали охоту на мужчин. Партия обеспечивала их и активной социальной жизнью, и многочисленными приглашениями в постель. Шли в партию и одинокие старые девы, это особый тип женщин, который можно встретить в театре, — красивые, желанные, талантливые, но обреченные на безбрачие суровой конкуренцией в выбранной ими сфере деятельности. И они с радостью отдавали себя не мужчине, а добрым делам. Но добрые дела, с грустью думал Арчер, в наш век вдруг стали граничить с изменой. И теперь, когда эти самые добрые дела ставятся им в вину, могут ли эти женщины, осознавая собственную порядочность, признать, что они не правы?