50 дней до моего самоубийства - Стейс Крамер

Но теперь все переменилось. Странное чувство гнетет меня изнутри. Алекс относится ко мне, как к сестре. Он очень любит ее, и вообще вся эта ситуация с его семьей просто ужасна. У меня никогда не было ни брата, ни сестры. Я не знаю, каково это, любить кого-то родного, заботиться о нем. Ко мне никто и никогда до этого времени не относился, как к сестре. Я не знаю, как мне к этому относиться.

Но это еще не самое худшее. Я РАССКАЗАЛА АЛЕКСУ ПРО СВОИ ПЛАНЫ. Теперь он будет контролировать меня, чтобы я не натворила глупостей. Черт! О чем я только думала, когда все это ему рассказывала?

Теперь уйти из жизни мне будет сложнее. Но, надеюсь, я смогу с этим справиться.

Осталось всего 15 дней до моего самоубийства.

Больно дышать полной грудью. Из-за шва на боку все неприятно стягивает. Я чувствую, как кто-то теребит меня за руку. С неохотой открываю глаза. Комната полутемная, автобус стоит на месте. Я с трудом узнаю, кто передо мной стоит.

– Алекс? – говорю в темноту я.

– Тише… – он заставляет меня подняться, – пойдем.

Мы на цыпочках, чтобы никого не разбудить, выходим из комнаты. Я мимоходом смотрю на часы.

– Пять утра?! Ты меня убить хочешь, – говорю я.

– Сказала будущая самоубийца. Я смеюсь.

Алекс открывает люк, достает лестницу, и через несколько секунд мы оказываемся на крыше автодома.

Теперь я, наконец, поняла, зачем он разбудил меня в такую рань. Рассвет. Небо покрыто одновременно и розовыми, и оранжевыми, и желтыми красками. Солнце скрывается за невысоким зеленым горным хребтом. Все это смешивается с тишиной и необыкновенной свежестью утра. Дух захватывает от всего увиденного.

– Ух ты… – говорю я, осматривая все вокруг.

– Правда, красиво?

– Очень даже.

Мы садимся на корточки.

– Знаешь, я все еще не могу прийти в себя от того, что ты мне вчера сказала. Пятьдесят дней, планирование самоубийства. Ради чего все это?

– Я так решила.

– А ты подумала о родителях, о друзьях?

– Да. Много раз. У папы новая любовница, так что я для него обуза. Может, погрустит недельку, а потом снова заживет нормальной жизнью. Мама – больна. Она все мои шестнадцать лет твердила, как ненавидит меня и как жалеет, что не избавилась от меня в первый же день, когда узнала о своей беременности. Бабушка выходит замуж. Я за нее счастлива. Думаю, что хоть это поможет ей забыть обо мне. А друзья? У меня их почти нет. Лучшая подруга готова закопать меня заживо, а с Ребеккой мы знакомы всего ничего, она с этим справится. Больше никого и не осталось. Больше не для кого жить.

– Посмотри на этот рассвет. Это восьмое чудо света. Ради этого нужно жить. Каждое утро наслаждаться этим, наслаждаться музыкой, свободой. Для счастливой жизни люди не нужны. Уж поверь мне.

– Алекс, мы с тобой знакомы несколько дней, почему ты так печешься обо мне?

– Да потому что я не понимаю, почему молодая, здоровая девушка, полная энергии, хочет расстаться с жизнью.

– В том-то и дело, что это моя жизнь и только мне решать: умереть мне или нет.

– Я все равно не допущу этого.

– А я все равно не захочу жить. Какой смысл? Неужели мы всю жизнь будем ездить по дерьмовым городишкам, ходить по клубам, пить, употреблять? Разве это ты называешь жизнью?

– Во всяком случае, если ты покончишь с собой, то это означает, что ты слабая.

– Мне плевать. Да, я слабая, и я так больше не могу.

На нас обрушивается молчание. Снова мертвая утренняя тишина. Затем в нее вмешивается звук зажигалки. Алекс дает мне сигарету, я затягиваюсь.

– Обычно люди, перед тем как умереть, составляют список того, что они хотят сделать перед смертью, – говорит он.

– Я уже почти все сделала. Съездила в Париж. Поцеловалась с парнем моей мечты. Высказала отцу все, что накопилось за шестнадцать лет. Попробовала наркотики и еще познакомилась с такими классными музыкантами.

– А что еще осталось сделать?

– Ну… я не умею кататься на серфе.

– Серьезно? Ты всю жизнь прожила во Флориде и ни разу не каталась на серфе?

– Да, – смеюсь я.

– Тогда тебе тем более нельзя умирать.

Я делаю вторую затяжку, затем третью, четвертую. Ветер уносит пепел ввысь.

– Как твой шов?

– Нормально. Немного побаливает, но это терпимо. А ты как? Как твоя рука?

– Все хорошо… Слушай, если ты хочешь умереть, почему же ты вылезла из машины? Она бы взорвалась, и все твои проблемы решены.

– …тогда бы и ты погиб, а я не хочу, чтобы из-за моей прихоти кто-то пострадал.

* * *

Я просыпаюсь. Комната стала совсем светлой. После нашего разговора с Алексом прошло, неверно, часов пять, не меньше. Ребекки рядом нет. Я встаю с кровати, открываю дверь. Замечаю, что Джей и Алекс тоже куда-то испарились. На кухне слышу какое-то шуршание. Стив. Он стоит у плиты с голым торсом, а нижняя часть тела прикрыта белыми полотенцем.

– Где все? – спрашиваю я.

– Без понятия.

Я вижу, как рядом с ним лежит какая-то записка. Беру ее в руки: «Мы пошли в магазин, не теряйте нас».

Значит, без понятия он. Отлично, теперь он будет мне мстить за то, что я его кинула, как мелкую девчонку.

– Ты бы хотя бы оделся для приличия.

– О-о, тебя смущает мое тело? А пару дней назад ты его с удовольствием трогала, – я поворачиваюсь к нему, – да уж, у тебя такой дерьмовый вид, и как я мог переспать с тобой?

– Неужели я затронула самолюбие нашего мистера Голая Задница? – с усмешкой говорю я.

– Да я спал с такими девушками, которые тебе и в подметки не годятся.

– Утешай себя этим.

Я открываю холодильник, хочу достать ветчину, но Стив опережает меня и выхватываетее у меня из рук.

– Как жаль, что ветчины не хватит на нас обоих.

– Ты что, издеваешься?

– А что ты хотела, малышка? Ты живешь здесь не одна, а в большой семье, как говорится, клювом не щелкают.

Чувствую, что еще одно мгновение, и я взорвусь от злости. Направляюсь к плите, хочу взять турку с кофе, но Стив отталкивает меня.

– Кофе я заваривал себе, не обессудь.

Он делает противную ухмылку и уходит к себе в комнату. Я достаю из полупустого холодильника салат в контейнере. В животе неприятно урчит, я беру вилку, пробую салат, и только потом замечаю, что салат покрыт плесенью!

– Да кстати, салат трехнедельной давности, – выглядывает Стив из-за двери, и увидев мое перекошенное от этой мерзости лицо, начинает ржать, как лошадь.