Держаться за землю - Сергей Самсонов

Петька с непонимающей жадностью всматривался в полуразмытое потемками лицо: чудной их пленный улыбался, вонзив косой, неуловимый взгляд куда-то в землю.

— Кто ты, кто?! — тряханули еще раз.

Человек, как собака на зов, благодарно скосил на Петра взгляд влюбляющихся, безбоязненных глаз и придушенно, в тон их допросному шепоту, хрипнул:

— А не знаю, не знаю! Сколько раз вам еще повторять?! Конь в пальто! — И до десен ощерился в какой-то идиотски-проказливой улыбке. В его горле забулькал безудержный смех.

— Вот же выловил, а? Ну и куда его теперь? — стравил сквозь зубы Лютов.

— Вы что?! Вы что-о-о?! — вцепился пленный хваткой утопающего в Петьку, оборвав свой клокочущий смех и зашныряв просящими глазами по их лицам. — Я один не могу! Не могу уже больше, не могу без людей! Я же имя забуду свое, я же сдохну тогда вообще! Возьмите с собой меня, а?! Я свой! Ну! Не видите?! Свой! Вы люди и я человек!.. Я к вам шел, сюда! Я свой, кумачовский, я с Блюхера! Шахтер я, сын шахтера, внук! Не верите?! А песню хотите спою? Когда мы идем после смены, степною дорогой дымя, дороже еще и милее… — запел он шепотом, но с возрастающим напором, с мольбою и надеждой природниться и продолжал уже с ожесточением: — Мы били врагов ненавистных, к прикладу припавши щекой…

— Не ори ты, шахтер! Придушу! — взмолился Петро, зажимая оскаленный рот идиота, из которого рвался уже не знакомый напев, а тягучий, корежащий вой. — Замолчи, я прошу тебя, падла! Как звать тебя? Откуда ты пришел?

— С «Марии-Глубокой». Там эти… Людей там убили, ребенка.

— Чего?! — дрогнул Петька нутром. — Какого ребенка? Откуда?

— Ну хватит! — обрезал их Лютов. — Валек, останься с этим. Сидите тут тихо. — И в проволочку микрофона: — Борода, Борода, мы на десять часов под тобой. Пригляди — мы выходим… Пошли!

И к цеху они от катушек бросок, крадутся опять вдоль стены, укрытые тенью глубокой. По правую руку — площадка. И башенный кран впереди — желтеют железные кости на фоне чернильного неба. И вот уж под краном они, с полсотни шагов остается. И знак опять Петьке: стоять! Присели, прижавшись к стене. Вдали все ворочался гром — за Изотовкой. А здесь тишина, как в морозном лесу… Затенькало вдруг в вышине — показалось? Нет, нет, давно ничего не мерещилось Лютову — чуял! Пошли по железным костям колебания. Гудели растревоженные частыми хапками перекладины. Аж сердце свело от охотничьего холодка. А вот и она, обезьяна, — на землю с незримых небес. Шуршанье шагов оглушительное. Фигура коренастая в штормовке. Вот это уж он, без обмана! Враг первый живой! На Лютова — Петька: ломаем?!. Трусцой наблюдатель — сам в руки идет!.. И тут вдруг такое, чего быть не может… везде может быть, но здесь. По-бабьи боец вдруг присел, и зад его круглый в потемках белеет.

— Приспичило, милая? — нашел-таки Лютов слова, и оба задохнулись с Петькой, как один: цепным кобелем вгрызся в горло, трепал их, валил навзничь смех, такой это был несусветный обман ожидания — ломать его, гнуть, ссыкуна, напружились оба уже…

И вскрик бабский: «Ой!» — овчаркой сорвался особый боец, да где там, на месте и рухнул, своими штанами стреноженный.

— Берем, берем, берем!

Рванули, загибаясь, не в силах продохнуть, а дальше совсем уж смешное: белеет огузком под ними, а в правой руке — пистолет! Попадают оба от смеха!..

Лютов руку — коленом, забрал пистолет, как из пальцев ребенка игрушку:

— Лежать, лежать — в штаны не захотела! Все!

И что бы вы думали: все? Забилась, как рыба, как лошадь, кричит, зовет кого-то, как в шахте под завалом, лягается, рвется, кусается — стихия, а не человек! Едва не пропустили тот момент, когда и с пустомясой, квелой бабой уже надо драться всерьез. Но Лютов обвальщик бывалый — заплел ей свободную руку, вдавил мордой в землю, — и тут не смешно уже стало, такой густой, тягучий вой рванулся у нее откуда-то из самого нутра, вмещающий и дикую, не рассуждающую ненависть, и глухую тоску соструненного зверя, и теперь уж бессмысленный гнев на себя. Вот не смешно — тишина раскололась над ними, грызанули ее автоматные очереди, протянулись к ним, легшим на бабу, визгучие щупальца, по железным костям великана заискрили, затенькали. И повсюду, повсюду уже, показалось Петру, застучало, залопалось — и вдруг кэ-эк саданет сквозь всю мелкую автоматную дробь, словно где в вышине сваебойка хлестнула, звон повесила свой над землей, и вот как-то все выдохлось разом, поредела, притухла стрельба, словно кто на огонь из ушата плеснул…

— Пошли, пошли, пошли! — подхватились, рванули обмякшую, голозадую эту… бойца и по стеночке волоком, за угол…

А по промке все дробь рассыпается — взрывами: то припадок, то пауза, то припадок, то пауза… и уже за углом они, трое, и не тянутся щупальца к ним, нет ни визга, ни теньканья, каждый новый припадок слабее и глуше… Повалились, припали к стене — и совсем тишина… И опять ему, Петьке, смешно: бабу сцапал и мацает. И возбуждение почувствовал, и жалость к ней, и стыд, какой испытываешь перед всякой унизительной, позорной немощью другого человека.

— Штаны ей, штаны, — приказал ему Лютов, рывком подымая безвольную бабу-бойца. — Стыдно, блин, неудобно.

Петро откликнулся заученным движением и немедля обжегся своей никуда не пропавшей сноровкой, задохнулся от боли в груди — точно так же возился с Полинкой и Толиком, когда совсем еще мальками были: спускал штанишки, юбочку поддергивал, на весу держал дочку в кустах — «пис-пис-пис»… ударяла журчащая струйка, и куриным бульончиком пахло, чистым, маленьким детским нутром… И едва не ударил бессильную, квелую бабу — в оголенный живот, в душу, в матку!

Подтянул кое-как, завязал. Потянули опять ее под руки. Ожила, ворохнулась, рванулась — повели, завернув кверху руки и заставив ее семенить в полуприседе… Вот уже и катушки — Валек с тем пришельцем.

— Наш он, наш! — выдыхает Валек. — Мизгирев! Мизгирев… Петя, слышишь?! Мизгире-о-ок! — придавил к себе голову улыбавшегося идиота. — Мы ж за партой одной с ним сидели! Ну Славки Вентилятора с теть Машей сын, не помнишь? Уехал, взлетел высоко — и вот опять на нас свалился, сам не верит! Опять кумачовские песни поет — другие уже не спасают…

Вот этот контуженный, что ли? Но тот уже не сильно Петьку занимал — нагнутая баба магнитила. Ведь вот же он, враг. То есть она. Петька будто бы вдруг осознал, что его потащила сюда не одна только ненависть, не потребность добраться, дотянуться руками до них, взять за горло, давить, размозжить, но еще и наивно-ребяческое любопытство к чужим, к добровольным убийцам, к украинским солдатам, половина которых говорила на русском. Огромное по силе, ненасытное желание понять, посмотреть им в глаза и спросить: «Вы зачем это всё? Вы зачем нас пришли убивать?» Но он ждал встречи с мужиком, таким, как Лютов, например, или Валек. А тут вдруг рычащая баба. Ослепила его голым задом.

Лица ее не было видно, а вглядываться недосуг. Лютов вел их с опаской, заставлял жаться к стенам, перебегать открытые участки. Да и что ее было разглядывать так-то? Обычная баба-мужик — типаж на «Марии-Глубокой» известный. Рукоятчица с табельным номером. Короткая стрижка, конечно. Натруженное жилистое мясо. И грудь — не ухватишься. Кормить не собирается — как выжгла. Военный человек. Сама полезла в пекло. Туда, где не то что по-женски — по-человечески нужду не справишь. Он слышал про снайперш в Чечне, но что там выдумка, что правда… Другое в сознании всплыло, с уроков, что ли, мужества, с советских, что ли, фильмов вкорененное: уж если женщина так рвется на войну, то, значит, все, война — священная. Зоя Космодемьянская, Зина Портнова. За Советскую Родину. За сожженные села. А эту что толкнуло? Какая-такая идея? Потребность в каком-таком заработке? Ведь знала, на что она шла. Откуда вдруг такое жертвенное мужество? И главное, вот этот ее крик, вмещающий такое омерзение, как будто они, ополченцы, ее опоганили, одним прикосновеньем замарали и уже никогда не отмоется. Откуда же такая сила ненависти? Или, может, то был всего-навсего крик безотчетного страха перед тем, что они, как ей думалось, сделают с нею, да еще и стыда за свой голый, обмоченный зад и за то, что так глупо попалась?.. Но еще и своих ведь окликала по рации — вызывала огонь на себя!..