Седая весна - Эльмира Нетесова

А через три дня приехал отец невесты. Подкатил к крыльцу на лошади. Выволок из телеги мешки с картошкой, ящики с салом, банки с медом и вареньем. Познакомился с Фомой. Оглядел дом и сарай. И через три дня вернулся. Уже с коровой, двумя подсвинками, тремя десятками кур. Всю неделю возил продукты и приданое дочери. В подарок от себя привез двухведерную бутыль забористой самогонки. От матери — швейную машинку

дочке. И, отметив роспись Марфы с Фомой, успокоился и уехал в деревню до самой весны.

В ту первую брачную ночь Марфа велела мужу спать на перине. Она была толще Марфы, и Фома не знал, как на нее попасть. Но догадался — влез на стул. И утонул в перине. Но Марфа его раскопала, выковырнула из-под подушки и доказала, что до Фомы не была ни с кем. Это обстоятельство заставило мужика растеплиться. А тут еще по утру увидел накрытый стол, чистое полотенце. В избе все вымыто и прибрано. Его одежда постирана. И вовсе подобрел.

Работал тогда Фома трактористом в дорожном управлении. Получал мало. Вот и предложила ему жена:

— Я хочь и деревенская, но так соображаю, на что тебе задарма хребет ломать и надрываться? Да за такие деньги нехай твое начальство других дураков сыщет. Давай свой трактор купляй и на ем вкалывай на семью, ни с кем не делясь. Что получишь, то наше!

— Да где ж я деньги такие сыщу?

— Отец подможет. Заработаешь, воротим долг. Без надрыву. Что-то себе, другое — им. Через год — на ноги вскочим.

Так и сделали. Мать Фомы, видя, что невестка сама управляется всюду, спокойно уехала к дочери в другой город, сказав Марфе на прощанье:

— Одно помни, дочка, мужика всегда надо держать в строгости, не выпуская из рук кнут. Не при-ведись это запамятовать, вмиг слезами зайдешься. Вон моя дочь! С добра ли к ней еду? Забыла, отпустила вожжи, зять спился. Пришлось прогнать. Теперь с двумя детьми сама мучается. Поеду ее жизнь налаживать. Помогу ей, покуда не пропала баба вовсе. Ты умная, умелая, но не будь доброй с мужиком. Чтоб не стал прохвостом От выпивки в клещах держи. Все беды от нее — Сыну сказала, обняв напоследок: Жену береги. Она тебе нынче — одна за всех! Родней ее во всем свете нету! Она и за меня, и за отца! За всех друзей от нее ни на шаг в сторону. Не приведись мое слово нарушить! О том пожалеешь! Живи без греха!

Фомка пообещал, что будет ладить с Марфой. Что станет любить — не зарекался Он тогда все еще видел себя во снах холостым. А просыпаясь — чертыхался, увидев свою Марфу, вспомнив, что она — его жена и уже носит под сердцем его ребенка.

Тот первый день, когда он остался с нею наедине, Фома помнил долго. Они сидели допоздна на кухне. Так получилось.

— Вот и расплатились мы с папанькой за трактор. Теперь он совсем наш кормилец и заботчик. Надоть ему сарай поставить, чтоб в зиму с им не мучиться. Вот корова отелится, пойдет молоко, нужно доски куплять.

— Я ж каждый день приношу деньги! — изумился мужик.

— То на дитенка! Он свое стребует. Чтоб не хватать у отца сызнова, сами скопили. — И поставишь сараюшку. Себе в облегченье. Ить на открытом, холоде руки поморозишь вконец. Жалей себя. Нам с тобой скоро дите растить, — улыбнулась просветленно и спросила: — Ты хочь рад, что отцом станешь?

— Конечно! А как иначе? Для чего жить?

— Не все так-то, Фомка! Вот папаня никак меня не хотел. Мать по бабкам возил, чтоб скинуть подсобили. Да не вышло у них ничего. Я зубами за жисть вцепилась.

— Почему тебя не хотели? — удивился муж.

— Трудно им жилось. Нехватки заели. А и мать хворала часто. Все боялся, что не одюжит, помрет. А мужику с. малым дитем хоть живьем заройся. У ней же одна болячка за другую цеплялись. А как родила хворать и болеть перестала, все болезни

отступились

— А моя мать и вовсе невезучей была. Вышла замуж за отца, все шло хорошо. А не беременела никак. Три зимы впустую прошли. Уж к разводу дело-покатилось. Ссоры начались. Папаша выпивать стал. На маманю зверем лютым косился. Той что делать? Пошла к знахарке — к Ульяне нашей. Она и ныне жива, неподалеку от нас соседствует. Та с неделю над мамкой билась. Сказывала, что проклятье мешало ей дите понести. Сняла его бабка, и забеременела мать. Поначалу сеструху, а через год и меня высрала. Вот только и поныне я на нее в обиде…

— На кого?

— Знамо дело — на маманю! Сестре она все отдала. Красу и рост, ум и удачу. Мне ничего не оставила. Как пащенка в свет произвела. Ни на кого не похожего. Огрызок, не мужик. Я рядом с сестрой уродом гляжусь. Не поверишь, что одни у нас родители. И в жизни общего ничего. Сестра шутя улилась, а я как придурок. Никак не мог одолеть науку. Едва дотянул до седьмого класса. Сестра шутя в институт поступила. А и школу закончила с золотом. Меня из школы под жопу пинком выкинули. Я хоть и маленький, но до девок горячий был. Ко всем подряд приставал, каждую пощупал снизу. Только приноровятся мне по шее дать, я уж у другой под подолом спрятался. Не всякая прогоняла. Иным нравилось. А я любопытным был завсегда. Пока училка чего-то болтает, я двоих, троих девок полапаю. Да однажды заблудился и вместо парты пролез под стол к училке. Ну и под подол к ней. Даже вниманья не обратил, что ее ляжки толще меня самого. Влез с головой под юбку. Шасть под резинку. Она как заорала! Подскочила чуть не до потолка. Меня из рейтузов вытряхнула. И за ухо к директору школы принесла. Там и меня, и шкоду выложила. Директор тоже был шельмец и спрашивает: «Это что ты, Фома, в ее портках искал?» Ну, что тут было делать? Сказал, как на духу, мол, хотел узнать, а все ли у училки так, как у обычных девок? «Ну и сравнил? Увидел?» — «Да! Увидел! Никогда на тетках не женюсь!» — «Это почему же?» — «Они в грязных портках ходят. А еще — в ляжках любого мужика живьем задушат». И показал, какие ляжки у той училки. Директор не стал спорить. Взял меня за шкирку, вывел на пороги и сказал: «Все, что нужно, что сумел, ты уже получил. Больше здесь тебе делать нечего. Вон отсюда, хорек! Чтоб больше на глаза никому не показывался». И дал пинка. Это было последней точкой в моей учебе. Но дома меня не ругали. Отправили в трактористы. В школу механизаторов. Я ее за два года одолел, С тех пор опротивела грамота. Не только книг, газет не читаю никогда. Меня воротит, если что-то писать надо. А вот считать умею. Особо деньги. Это моя вторая страсть и слабость, — признался Фома.

— А первая слабость какая? — насупилась Марфа. Фома впервые приметил, как скулы жены побелели, и испугался не на шутку, ответил заикаясь:

— Работа — моя слабость. Что ж еще?

— То-то! Смотри, озорник, коль под подолом у какой-нибудь нашарю, раздавлю, как клопа на полу. Не то дыхнуть, бзднуть не успеешь, гад! — выдохнула ком ярости.

— Да что ты, Марфа? Разве женатым нужны чужие бабы? Мне б с тобой справиться без вреда

для здоровья. На полюбовниц сил нет. Куда мне такие шкоды? То по детству озорничал. Нынче семейным стал.

— Опробуй только, шельмец, к какой-нибудь бабе настрополиться, вмиг с тебя душу выпущу! — сдавила руки в побелевшие кулаки и глянула на Фому испепеляюще. У того по спине холодный пот побежал. Понял, жена никогда не будет ему верить.