Стрижи - Фернандо Арамбуру

я, – надо будет снова проветрить квартиру, чтобы изгнать отсюда дух непоправимого несчастья». Он сидит перед фотографией отца, за которой спрятано то, что спрятано. Уже собираясь вроде бы распрощаться, брат говорит:

– Мне хотелось бы относиться к тебе теплее, но это не в моей власти, о чем ты знаешь.

Я ничего ему не отвечаю. А вдруг у этого болвана под одеждой спрятан какой-нибудь аппарат и он все записывает. Мы смотрим друг на друга. Сострадание, которое я чувствовал в душе еще несколько минут назад, рассеялось как дым. Рауль умолк, я тоже молчу. И думаю: «Значит, ты на какое-то время увозишь маму в Сарагосу? Или навсегда?»

Я смотрю на его седые волосы, и он вдруг спрашивает:

– Можно я обниму тебя?

– Конечно.

И мы молча и несколько картинно обнимаемся, но то, что могло стать братским прощальным объятием, он же сам и губит, откровенно признавшись, что Мария Элена велела ему непременно меня обнять перед уходом. Рауль словно предупреждает, что всего лишь выполняет поручение или даже приказ жены. Чтобы я не воображал, будто заслуживаю его любовь.

Через дверной глазок я слежу, как он входит в лифт. Но, дожидаясь лифта на площадке, он мотает головой, словно повторяя: «Нет». К чему относилось это «нет»? Ко мне? К прихотям судьбы? К шуму старых канатов в шахте лифта? Все указывает на то, что мы с братом больше никогда не увидимся. На самом деле, подумав об этом, я понимаю: мы уже много лет, встречаясь, видимся словно в последний раз.

26.

В понедельник Хромому будут делать биопсию. Он боится. И это человек, который беспечно болтает о войне в Сирии, как и о любом военном конфликте в любой точке земли; который с наслаждением описывает пейзажи, опустошенные по причине климатических изменений, и остановить их, по его мнению, невозможно; который шутливым тоном рассуждает о массовых катастрофах, словно это не более чем салонные развлечения, – так вот, этот человек панически боится уколов.

Слепой страх перед иглами идет у него из детства. Я высказываю предположение, что после ампутации ноги и во время лечения ему наверняка сделали десятки уколов.

– Ну и что ты хочешь этим сказать?

Сейчас он ненавидит их еще больше, чем в детские годы. И еле сдерживается, чтобы вслух не сравнить врачей и медсестер с пыточных дел мастерами. Не делает исключения и для дерматолога из Посуэло. Ее он описывает как даму холодную, не слишком любезную и не слишком разговорчивую, со сверлящим взглядом поверх сдвинутых на кончик носа очков. В оправдание докторше я напоминаю Хромому, что она согласилась принять его и осмотреть вне очереди, чтобы можно было как можно быстрее начать лечение. Он спешит мне возразить. Я, мол, пользуюсь любым случаем, чтобы с ним поспорить. И раздраженно поясняет: врачиха только и сделала, что осмотрела его икру через лупу, ничего не записывала и даже не пыталась поставить хотя бы предварительный диагноз.

– Не знаю, может, она и очень знающая, но в моем случае ни хрена не разобралась. Только сказала, что надо взять образец тканей и отправить в лабораторию. То есть пусть другие что-то делают, а она будет получать денежки. Так любой может называть себя врачом.

Подходя к бару, я еще с улицы увидел в окно, что Хромой поджидает меня за нашим столиком в углу. У него был вид узника, стоящего перед расстрельной командой, и я легко вообразил, что, едва я присоединюсь к нему, он кинется показывать мне свою язву. Хромой особенно не стеснялся. Ему было все равно, смотрит кто на него или нет. Он в каком-то исступлении, с театральной готовностью задирает штанину и с нетерпением и страхом ждет моей реакции. Друг будет счастлив, если я начну отрицать очевидное и, скажем, расскажу про моего родного дядю, у которого такие язвы появлялись одна за другой, и в такой же вечер, как нынешний, он выпил чашку бульона, потом рюмку орухо – и у него все болячки как рукой сняло.

Между тем я убеждаюсь, что его предсказания в точности исполнились. Недавнее красное пятнышко превратилось в отвратительную рану. Хромой осторожными пальцами приподнял край повязки и обнажил то, что он называл кратером. Этот кратер сейчас был покрыт дезинфицирующей мазью, которую Хромой сам же себе и накладывал, слегка окрашенной кровью. Увиденное вызвало у меня такое отвращение, что я просто не мог выдавить из себя ни слова сочувствия, хотя готов был сделать что угодно, чтобы подбодрить друга. – И ты говоришь, что она даже не щиплет? – Этот вопрос я задаю, чтобы он не подумал, будто мне плевать на его проблемы. А сам думаю: «Остается надеяться, что мы не имеем дела с началом какой-нибудь эпидемии и я не стану первым в цепочке зараженных».

Он отвечает сдавленным голосом: да, по ночам в постели немного жжет.

А я тем временем раздумываю, рассказать ему или нет про мою племянницу. И снова задаюсь вопросом, почему я так откровенно делюсь с этим человеком своими проблемами, а он со мной – своими. Может, мы друг для друга заменяем духовников? Но мне кажется, что обстановка в баре Альфонсо не слишком благоприятствует моему намерению. Я бы совершил непростительную глупость, если бы обременил Хромого еще и подробностями о болезни девушки, которую он знать не знает. Мало того, он может обидеться, решив, что я пытаюсь дать ему понять, что в нашей семье происходят более чем трагические события, а он пристает ко мне со своими язвами.

Вместо этого я упомянул о сегодняшних новостях, и, как и рассчитывал, разговор мгновенно свернул на тему, которую обсуждала в тот день вся Испания. Минувшей ночью, после тринадцати дней тяжелых работ, удалось поднять на поверхность ребенка, упавшего в колодец в Тоталане. Некий гражданский гвардеец в час двадцать пять ночи извлек тело малыша. В час двадцать пять или в час двадцать шесть. Было очевидно намерение прессы обеспечить публике возможность посмаковать мельчайшие подробности: ребенок падал ногами вниз, задрав ручки вверх, множественные ушибы, слои кварцита, более трехсот человек были задействованы в операции… Комментаторы опережали судей и даже брали на себя их роль, отыскивая виновных и возлагая ответственность то на тех, то на других, что выглядело почти непристойно.

Хромой:

– Тринадцать дней продолжался этот отвратительный спектакль, демонстрация варварского бескультурья, и все мы, люди, стали после этого гораздо хуже.

Он уверен, что уже через день никто не вспомнит об этом ребенке, за счет которого медиа заполняли часы и страницы, а публика