Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

вернулся очень скоро и объявил повеление: назад через Бологое, в штаб Северного фронта.

* * *

Псков. 8 часов вечера. Царский поезд, мягко замедляя ход, подошел к станции. Тускло, полуосвещенно, пустынно. На платформе только одинокий железнодорожник, а в самом дальнем конце — темный силуэт караульного солдата. Больше никого: ни военных, ни штатских, ни главнокомандующего фронтом, ни штабных генералов, ни должностных лиц, ни почетного караула. Как будто это прибыл не Царь Русской земли, Император и Самодержец Всероссийский… Так ли встречали его раньше? О нет!.. Далеко не так. Задолго собирались в большом числе, терпеливо ждали, почтительно и торжественно замирали при его приближении, ловили улыбку его глаз, волнуясь отвечали на его вопросы.

Почему же теперь не было обычной, церемониалом и уставом предусмотренной встречи? Может быть, было холодно и генерал Рузский боялся простудиться? Может быть, Государь сам распорядился, чтобы его не встречали, — из деликатности не хотел беспокоить людей зимним вечером? Нет! Не встретили потому, что генерал Рузский счел это ненужным. («Я распорядился, чтобы прибытие Царя прошло незаметно».) Приблизилось еще не осознаваемое ясно начало конца. Главнокомандующий фронтом по приказу Алексеева готовился разыграть последний акт трагедии русского трона; готовился вырвать у Царя его самодержавные права и привилегии. Поэтому он признал дальнейшие церемонии излишними. «Теперь не до встреч», — сказал он генералу Данилову.

Генерал-адъютант Рузский не только не встретил Царя, но и не очень торопился к нему. Лишь спустя двадцать минут на платформе показалась согбенная фигура главнокомандующего Северным фронтом. Он шел медленно, опустив голову, как будто о чем-то раздумывая. Это был седой болезненный старик, с бледным, желчным, хмурым лицом. Из-под очков в золотой оправе смотрели сумрачно и неприветливо подслеповатые небольшие серые глаза. На ногах его были резиновые галоши. Внешний вид не говорил ни о величии, ни о значительности, ни о том, что этот человек повелевает сотнями тысяч людей. Глядя на него, можно было подумать, что его снедает внутренний недуг: может быть, раздражает больная печень или тупой болью сосет геморрой. За ним, отступя два шага, шел начальник штаба генерал Данилов, и замыкал шествие высокий плотный брюнет в длинной гвардейской шинели, с походной сумкой через плечо — адъютант граф Шереметев.

Царь принял Рузского на короткий момент. Поздоровались и почти тотчас же расстались.

— Мы с вами поговорим, Николай Владимирович, после обеда, — сказал Государь. — Наш разговор будет долгим; не стоит его сейчас начинать…

Перед обедом свитские генералы окружили Рузского. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, в позе уставшего, раздраженного человека, у которого по пустякам отнимают драгоценное время. Он откровенно презирал эту толпу из царского окружения. Он снисходил до нее, и это уже его раздражало. Расспросы о положении, просьбы и выражение надежд, сыпавшиеся со всех сторон, возбуждали в нем желчь и ненависть. Ему хотелось сказать что-нибудь особенно резкое, обидное, пренебрежительное, чтобы заставить этих приближенных «наперсников» Царя спуститься с высот на землю и почувствовать заячью тревогу за свое личное положение. Почти злорадствуя, как будто это доставляло ему удовольствие, он рассказал о революции в столице. Из всех генералов он, кажется, лучше других усвоил революционную фразеологию.

Старый Фредерикс стоял тут же в толпе перед сидевшим Рузским. Он не все отчетливо слышал, и не все хорошо дошло до его сознания. Но внутреннее чувство и сердце внушили ему тревогу, подсказали ему, что Императору Николаю грозит большая опасность. Волнуясь, он обратился к Рузскому, стараясь возможно яснее и убедительнее изложить свою просьбу:

— Николай Владимирович, вы знаете, что Ее Величество дает ответственное министерство. Государь едет в Царское. Там находится Императрица и вся семья, Наследник болен корью, а в столице восстание… Когда стало известно, что уже проехать прямо в Царское нельзя, Его Величество в Малой Вишере приказал следовать в Псков к вам, и вы должны помочь Государю наладить дела.

Фредерикс говорил немудреные, нескладные слова, облекал их в неуклюжую форму, язык повиновался плохо, но что-то простое, сердечное и трогательное было во всем, что он говорил.

— Теперь уже поздно и трудно что-нибудь сделать, — с раздражением ответил Рузский. — Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной думой, меня не слушали. Дума давно настаивала на реформах, требовала их. Думу не послушали, потому что голос хлыста Распутина имел больший вес, чем голос достойных людей. Россия управлялась Распутиным и докатилась до Протопопова, до неизвестного и неспособного премьера Голицына, до всего того безобразия, которое сейчас. Посылать войска в Петроград уже поздно. Выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение. Войска, посланные для усмирения, надо вернуть назад. Да они и драться не будут: все перейдут на сторону восставших…

— Меня удивляет, при чем тут Распутин, — заметил с достоинством Фредерикс. — Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал…

— О вас, граф, никто не говорит. Вы были в стороне, вы не в счет. Вы не знали Распутина, зато другие знали…

— Что же, по-вашему, делать? — спросило несколько голосов сразу. — Вы видите, мы стоим перед пропастью. На вас только надежда. Неужели же не осталось начальников и частей, верных присяге?..

По лицу Рузского бледной тенью пробежала загадочная гримаса. Он почесал большое оттопыренное левое ухо и, смотря в упор на взволнованных свитских, сказал с иронической усмешкой:

— Что делать?.. Хм… Теперь, может быть, осталось одно: сдаться на милость победителей…

— Вы, кажется, сгустили краски, Николай Владимирович. Например, вы сказали, что все говорят о сепаратном мире. Вы ведь отлично знаете, что это неправда. Государь верен слову. Он не вложит меч, пока враг не будет разбит. Как же вы можете повторять неправду, а тем паче верить ей? — сказал огорченный и разволнованный Фредерикс.

— Вы говорите то, что вам внушил изменник Родзянко, — резко выкрикнул побагровевший Воейков. — Я имею другие сведения: бунтует чернь, столичные отбросы, которым если дать волю, так они камня на камне не оставят от того, чем была Россия. И ради этой бунтующей черни вы складываете оружие?.. Я лично переговорю с Родзянко по прямому проводу. Простой бунт превращать в мировое событие преждевременно…

Рузский презрительно и насмешливо усмехнулся. Дворцового коменданта он не переваривал и не скрывал пренебрежительного к нему отношения. Не будучи близок ко двору, к знати, он не имел внешнего лоска. Сухой по натуре, он чаще был резок и порой груб.

— А вы думаете, что он подойдет к аппарату, когда узнает, что вы хотите с ним беседовать? Сомневаюсь. С вами он не пожелает говорить…

Может быть, Рузский и еще что-нибудь сказал бы сконфузившемуся, почувствовавшему стыдливую неловкость