Время банкетов - Венсан Робер

Так вот, Леру очень быстро понял, какой прекрасный предлог для оживления полемики предоставляет недавняя духовная беседа Лакордера. И напечатал в февральском номере «Социального обозрения» за 1846 год статью «Политическая экономия и Евангелие. По поводу духовной беселы Лакордера», где постарался доказать, что великий проповедник-доминиканец, быть может сам того не сознавая (ведь он «творец, он Виктор Гюго или Берлиоз церковного красноречия, а не реформатор»), разделяет безбожные идеи Мальтуса: «По правде говоря, сударь, вы рассуждаете о собственности как еврей, как эклектик, как экономист, как преподобный Мальтус или преподобный Чамберс или как их последователь г-н Дюшатель, наш нынешний министр внутренних дел». И в связи с этим Леру цитирует, впрочем с некоторыми искажениями, притчу о великом пире природы[536] и обличает в ней квинтэссенцию взглядов «секты экономистов».

Леру считает, что притча о пире полностью противоречит наставлениям религии: «А как же Библия? Как же завет Господень: плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю?» Между тем этот скандальный текст дал повод громко напомнить о факте, который был уже давно известен интеллектуалам, близким к филантропическим кругам эпохи Реставрации, но о котором, конечно, стоило сообщить новому поколению: я имею в виду враждебность официальных экономистов практике христианской благотворительности и их приверженность мальтузианским теориям народонаселения. Такие люди, как Росси, профессор кафедры политической экономии в Коллеж де Франс, Конт, Дюнуайе, Дюшатель, которые, с точки зрения их противников, занимались пустым разглагольствованием в Академии моральных и политических наук, восстановленной Июльским режимом, — все эти люди с важным видом объясняли беднякам, что если те прозябают в нищете, они сами виноваты: им следовало вести себя более предусмотрительно, открыть счет в сберегательной кассе и не рожать столько детей. Этому индивидуалистическому взгляду на вещи часть филантропов, которых не полностью удовлетворяла обычная благотворительность, противопоставила другой британский пример — практику friendly societies, братских обществ[537]. В этом случае предполагалось, что бедняки должны предохранять себя от индивидуальных рисков совместными усилиями, объединяясь в ассоциации и сдавая в общую кассу часть накопленных средств — иными словами, создавать общества взаимопомощи. Однако если в эпоху Реставрации официальные круги поощряли подобные общества, поскольку считали, что таким образом можно вернуть рабочие классы к религии и покорности власти, данной от Бога, то июльские власти очень скоро от такого поощрения отказались, потому что, напротив, различили в этих обществах опасные зародыши общественного неповиновения. Так вот, друзья Леру и, шире, все социалисты и большая часть республиканцев того времени, например Ипполит Карно, некогда сенсимонист, а позже радикальный депутат, но вовсе не революционер, — все они предлагали противопоставить индивидуалистической и конкурентной модели либералов не что иное, как ассоциацию. Понятно, что полемика, развернутая Пьером Леру, затрагивала вопросы более чем серьезные.

Переводя на современный лад ответ Годвина Мальтусу, Леру писал:

По этому фрагменту видно, как новый политический и социальный анализ, принимающий в расчет не только конкуренцию, но и всю капиталистическую систему и поддерживающие ее власти, может использовать очень старые понятия, внятные всем, и городским беднякам, и бедным крестьянам (захват, недостаток пропитания), и опираться на сильный образ. Ибо эгоистическому пиру мальтузианцев естественным противопоставлением служила картина большого общественного пира, или банкета, сделавшаяся актуальной начиная с 1840 года. Сапожник гражданин Вилли в своем тосте на первом коммунистическом банкете рассуждал следующим образом: «Чему равняется доля, которую благоволят оставлять нам наши добрые хозяева на общественном пиру? Нулю. Когда бы из солнца можно было извлекать выгоду, пролетарий бы не увидел ни единого его луча». Соратники Пьера Леру активно использовали этот образ, потому что понимали его важность и разрабатывали его всеми возможными способами: присяжный поэт «Социального обозрения», некто Эдмон Тиссье, написал в 1846 году пространную поэму под названием «Банкет равных», которая прилагалась к очень дешевой брошюре. Тема была многообещающая и стала пользоваться особым спросом после февраля 1848 года. Так, осенью этого года поэт и демократический активист из департамента Гар Пьер-Жермен Анконтр спел на банкете в честь Распая и других борцов за свободу песню своего сочинения, которую назвал «Банкет братства»[539].

Вернемся к притче о великом пире природы. Через два месяца после статьи Леру, весной 1846 года, она перешла со страниц скромного «Социального обозрения», известного всего нескольким сотням читателей, на первую страницу ежедневной газеты «Мирная демократия». Ее тираж был тоже невелик; фурьеристская газета имела в ту пору от силы две тысячи подписчиков, и, хотя собратья-журналисты относились к ней с уважением, читали ее только те не слишком многочисленные представители буржуазии, которых волновали новые проблемы индустриального общества. Но притча помещалась в самом центре рецензии Альфонса Туссенеля на только что вышедшую книгу Франсуа Видаля «О распределении богатств, или Распределительная справедливость в социальной экономии». Сегодня этот автор забыт, меж тем некогда он имел некоторую известность и даже получил в феврале 1848 года назначение на должность секретаря Люксембургской комиссии для рабочих, председателем которой был, как известно, Луи Блан[540]. Видаль не принадлежал ни к какой определенной школе, но уже несколько лет пытался разрабатывать идеи социалистической политической экономии и был уверен, что разгромил либеральных экономистов, последователей Адама Смита и Жана-Батиста Сея. «Независимое обозрение», где печатались друзья Жорж Санд, Пьера Леру и Луи Блана, интеллектуальный журнал крайне левых радикалов, сочувствующих социалистам, в 1844 году напечатал несколько его статей, которые затем в переработанном виде вошли в книгу[541]. В этом опровержении либеральных экономистов притча о пире, до той поры мало кому известная, занимала, естественно, почетное место и явно поразила Туссенеля, который почувствовал, что этот пассаж дает в руки грозное полемическое оружие, и потому счел своим долгом сначала привести пространную цитату, а потом ее прокомментировать[542]: