Аргентинец - Эльвира Барякина

Осип по-прежнему любил Любочку, но ее беременность вызывала у него тяжелую досаду: на кой ей сдался этот младенец? Пошла бы и аборт сделала — нет, надо всех с ума сводить… Теперь с ней и по душам поговорить было нельзя: у нее все мысли сводились на то, где достать клеенки и распашонки. Если Осип пробовал рассказывать о своих делах, она обижалась:

— Ты совсем мною не интересуешься! Вот Саблин…

Раньше Осип бесился от ревности при таких словах, но теперь видел, что Любочка просто набивает себе цену: ее бывший муж не очень-то ухаживал за ней. Оно и понятно — кому нужна брюхатая баба?

Он утешал себя, что это пройдет, что Любочка родит и вновь станет внимательной и страстной. Он пережидал ее беременность у Рогова, потому что только там находил понимание.

Клим постепенно втягивался в революцию. Осип видел, как он занимается с матросами: не было в его словах равнодушия! Он говорил без подлянки, будто сам был пролетарием. Но временами его буржуйское прошлое давало себя знать.

— Вот ты, Осип, считаешь, что общество поделено на классы, которые обязательно должны бороться друг с другом, — говорил Клим. — Что-то я не разберу, а кто я с классовой точки зрения? Происхождение у меня дворянское, а биография — самая что ни на есть босяцкая. С кем мне положено воевать?

— Ты деклассированный элемент, — наставлял его Осип. — То есть тип, болтающийся между небом и землей. Ты вникни в суть, напряги мозги: без классовой борьбы нам никак не обойтись! Одни живут своим собственным трудом, другие — чужим, и эту эксплуатацию надо прекратить.

— А я не против, чтобы меня эксплуатировали, — пожимал Клим плечами. — Если издатель хорошо мне платит и не лезет в мою жизнь, с какой стати мне с ним бороться? Вдруг еще выиграю — кто мне гонорары будет начислять?

— Ты сам будешь хозяином результатов своего труда и сам станешь ими распоряжаться.

— А если я не хочу? Если мне удобнее написать статью и продать ее эксплуататорам?

— Тю! — плевался Осип. — Что ты все на себя сводишь?!

— Ну давай о тебе поговорим… К какому классу ты принадлежишь?

— К рабочим, к кому же еще?

— Ничего подобного: ты с четырнадцатого года не работаешь в цеху. Ты чиновник — один в один как мой папенька: на службе стараешься, с врагами государства — по всей строгости…

Осип хохотал — настолько забавным ему казалось сравнение с губернским прокурором.

Клим делал невинные глаза:

— А что ты смеешься? Кто рабочих гоняет в хвост и в гриву? Кто ничего не производит, кроме бумажек?

— Но я же не присваиваю результаты их труда!

— А откуда берется твой партийный паек? Хм, может, это ты эксплуататор и есть?

Кровь бросалась в лицо Осипу.

— Но-но! Ты ври, да не завирайся!

— Вот и папенька так же говорил.

И все-таки Осипу удалось переманить Клима на свою сторону: тот сам вызвался поехать на фронт.

План насчет агитационного вагона привел Осипа в восторг: Клим действительно мог бы зажигать бойцов, внушать им, что правда на их стороне и победа не за горами.

Перед тем как разрешить формирование летучки, начальник военкомата вызвал Осипа:

— Петрович, ты уверен в нем? Аргентина не признала Советы. Может, твой Рогов шпион или диверсант? Мы отправим его в прифронтовую полосу, а он вредить начнет…

— У него баба здесь остается, — отозвался Осип. — Так что вредить ему не с руки. Это наш человек, я за него ручаюсь.

— Ну смотри…

Осип перехватил Клима после лекции:

— Слышь, я все устроил: собирай свою команду — отправляетесь сегодня в девять вечера.

— Куда?

— Белые прорвали оборону в районе Курска. Моральный дух никуда не годится, войска бегут, так что Политуправление нуждается в агитационных резервах. Летучку придется оставить здесь, но ничего, вам дадут купе, а на месте найдете себе какой-нибудь транспорт. — Он передал Климу бумагу: — Держи направление. В ЧК я позвонил, там девки будут до шести в канцелярии сидеть. Принеси им трудовые книжки своих людей — они выдадут разрешения на выезд. В Курске вас ждут.

Клим побледнел:

— А ты?

— Я тоже на фронт еду, но не с вами — у меня поезд через два часа. — Осип стиснул его ладонь: — Не предавай нашу революцию! Будешь разговаривать с солдатами, напоминай им постоянно, что Красная армия непобедима, что если белые скинут нас, то восстановят царизм и вернут помещиков, а рабочих накажут за бунт. Пусть помнят, что мы все-таки создали первое в мире рабоче-крестьянское государство…

Осип заглянул к Любочке в столовую:

— Иди сюда — потолковать надо.

Она вышла в коридор, держа в руках кофемолку:

— А мы раздобыли настоящий кофе! Понюхай.

Осип покорно вдохнул кофейный аромат, нечаянно дунул, и черно-коричневый порошок измазал Любочкино платье.

— Прости, ради бога… — сконфузился Осип.

Она стряхнула с себя кофейную крошку:

— Ничего. Мы теперь богатые — мне десять фунтов этого добра привезли. Я тебя сейчас угощу.

Осип покачал головой, взял ее за руку:

— У меня просьба, обещай, что выполнишь. Мишка, сын мой… и родители… ты проведай их, сделай что надо: хлеба дай… может, денег…

Любочка смотрела на него, сдвинув брови.

— Что ты задумал?

— Я ухожу на фронт.

— Когда?!

— Сейчас.

Любочка побежала домой как была — прямо с кофемолкой. Слезы текли по щекам, сердце колотилось. Упасть бы сейчас посреди дороги и умереть… Она то ругала Осипа последними словами, то вспоминала, как он крепко обнял ее на прощание:

— Не поминай лихом, Любовь Антоновна. Ты пиши мне… Я ждать буду.

Что она ему наговорила? Что-то страшное: что он разлюбил ее, что он готов сбежать от нее под пули… И пусть катится к дьяволу, если желает…

На ее крики сбежалась вся кухня. Осип смотрел на Любочку, страдая:

— Ты должна понять: нельзя в такое время думать только о себе!

Она-то как раз думала не о себе, а о ребенке, который наверняка останется сиротой. Осип не вернется — Любочка знала это наверняка.

На крыльце теремка она столкнулась с Саблиным: он был сам на себя не похож в солдатской шинели и с заплечным мешком.

— Ты куда собрался?

Саблин явно не ожидал встретить ее. Он приподнял фуражку: