Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

ушел, ни с кем не попрощавшись. «По-английски», — сказал он Михаилу Павловичу.

— Наш разговор прошу сохранить в секрете! Почту себя за непорядочного человека, ежели слова мои обратятся мне во вред!

Михаил Павлович, встревоженный, побежал к брату, чтобы рассказать ему сию же минуту. Антон Павлович сидел на диване и что-то писал.

— Прости, Антоша…

Брат даже не шевельнулся. Из флигеля для гостей слышны были голоса и веселый смех, где-то кто-то тронул струны гитары. «Это не у нас», — подумал Михаил Павлович и на цыпочках вышел из комнаты.

Но кому-то нужно было рассказать, с кем-нибудь поделиться. Михаил Павлович пошел отыскивать сестру. Нашел ее в кухне; она, мать и отец хлопотали над каким-то блюдом: отец рекомендовал прибавить перчику, мать ахала и испуганно восклицала:

— Боже мой! Перчику! Да тут сливки!

В столовую из сада явились гости. Кто-то предложил присесть за преферансик, кто-то попросил огня. Внесли лампу и свечи.

Пришел и Антон Павлович. Он зябко кутался в накинутый на плечи платок; мать с тревогой поглядывала на сына, ожидая, что вот сейчас он начнет «бухать». Отец подошел к нему, спросил:

— Мешают тебе, Антон?

— Малую толику, папаша. Но это ничего не значит. Пойду посмотрю, как мои вишни.

На столе у Антона Павловича лежало неоконченное письмо:

«…у нас все тихо, смирно и согласно… Но писать все-таки трудно. Нельзя сосредоточиться. Для того, чтобы думать и сочинять, приходится уходить на огород и полоть там бедную травку, которая никому не мешает…»

Утром гости уехали. Испортилась погода, закапал мелкий частый дождь. Павел Егорович Чехов записал в свой журнал погоды:

«Задождило. Закат был вчера лохматый. Антону мешают».

Последнее замечание занесено было и в дневник, с добавлением: «Режут не тех кур, каких надо».

3

С утра дождь, Антон Павлович заперся в своей комнате. Евгения Яковлевна ходила на цыпочках и всем и каждому говорила:

— Антоша работает, вы потише!

В полдень привезли на телеге больного. Мужик в лаптях держал под мышкой живого, связанного за лапы гуся, кланялся Павлу Егоровичу, кухарке, страннице, по пути завернувшей отдохнуть в гостеприимной усадебке.

— Доктора надо скорее, — глухо и невыразительно просил мужик. — Десять верст ехали, окажите помощь!

Захотелось к доктору и страннице. Она жаловалась на боли в боку и замутнение в глазах. «Смотреть хочу, а перед оком муть ходит».

Мужик заплакал.

— Спасите сына, — забубнил он. — Поилец-кормилец мой. Помрет, — по миру идти надо. Давайте доктора скорее!

Пошли к Антону Павловичу.

— Больного привезли, Антоша. Посмотри…

Мужик раскрутил веревки, снял рогожу с лежащего на телеге, отогнал мух. Михаил Павлович взял больного за голову, мужик за ноги, внесли его в проходную комнату. С больного капала кровь. Пришел Антон Павлович — в белом халате, со стетоскопом в руках. Мужик упал на колени, лбом ударил об пол.

— Спаси, ваше благородие! За ради Христа просим!

Звякнули бубенцы у крыльца.

— Хозяин дома?

Старики Чеховы пошли взглянуть, кто приехал. Через минуту вернулся Павел Егорович, шепнул Маше:

— Из Москвы к Антону. Двое и еще дама с красным зонтиком. Я их в сад направил.

Антон Павлович осмотрел больного. Левый глаз был выбит, рассечен висок, медный нательный крест вдавлен в грудь. С трудом узнали от мужика правду: его сын дрался на улице с кузнецом, кузнецу тоже попало, и его увезли в больницу. Сына своего старик в больницу не повез, боясь встречи с исправником, которому еще с прошлого года должен пять рублей подати.

И опять слезы, мольбы, монотонное бормотание.

Антон Павлович обмыл раны, сделал перевязку, привел раненого в чувство. Мужику дал пять рублей и велел немедленно везти сына в больницу.

— А не то умрет, — припугнул он мужика.

Мужик уехал, крестясь и кланяясь. Пришла странница и попросила осмотреть и ее. Дама с красным зонтиком в руках вошла в комнату.

— Здесь у вас, мсье Чехов, столько сюжетов! Столько наблюдений! А мужик ваши деньги пропьет, вот увидите!

— Возможно, — согласился Антон Павлович. Скинул пенсне и сказал даме: — Простите, я должен привести себя в порядок.

Даму увели в сад, там уже расхаживали и шумели двое — один бородатый, другой усатый. Павел Егорович ворчал:

— Нанесут грязи в дом! Едут, а калоши дома оставляют!..

Махнул рукой и пошел куда-то, бормоча сердито:

— Опять Антону не работать!..

Антону Павловичу не пришлось работать. Полтора часа стрекотала дама. До вечернего чая пытали писателя московские гости, — они интересовались его мнением о живописи, театре, спиритизме, Наполеоне. После чая гости уехали, обещав навестить осенью. Антон Павлович ушел к себе.

Он сел перед столом и стал думать. Под пресс-папье лежало недописанное письмо. Тикали часы. Портреты родных, друзей, знакомых обступили со всех сторон. Не хотелось ни читать, ни писать. Ныли виски, болела грудь. Хотелось уехать в Крым или на Кавказ, куда-нибудь в горы, к морю. Хотелось уйти куда-нибудь далеко-далеко, где нет исправников, глупых дам, болтливых господ с университетскими значками на груди.

Однако работать надо.

Постучал брат и спросил, где лежат бинты и вата, — пришли две бабы с грудными младенцами. Антон Павлович встал, потянулся за халатом.

— Ты сиди, пиши, без тебя справлюсь!

— Если что серьезное, — зови немедленно, Миша! Что с младенцами?

— Да грязные они, немытые, кожа сопрела, а бабы в прыщах, есть просят.

Вечером приехал незнакомый человек в военной форме, назвался врачом. Вся семья была в сборе, готовились пить чай. Новый гость был щеголеват, он держался с развязностью армейского подпоручика на вечеринке в дворянском доме. Глаза у него были мышьи, короткий нос, тонкие, злые губы. Антон Павлович присматривался к гостю, улыбаясь в усы. Сестра Маша успела шепнуть брату Михаилу:

— Неприятный, правда?

— Что-то есть, — согласился Михаил Павлович.

За чаем разговорились о медицине. Гость ругал постановку врачебного дела в России, хвалил французских хирургов. Дважды неодобрительно отозвался об особе государя императора, заявив, что он сам военный врач и либерал, сочувствует республиканским идеям.

— А вы? — спросил он Антона Павловича.

— Угадайте! — ответил Антон Павлович. И спросил: — Вы любите свое дело?

— Свое дело я не люблю, — точно, по-военному ответил гость. — Мое дело неинтересное, скучное. Придет, скажем, солдат и заявит, что у него болит живот. А у него ничего не болит. Просто врет. Мое дело совсем дрянь, многоуважаемый Антон Павлович! За что его любить?

Антона Павловича передернуло. Он отставил стакан с чаем, отложил начатый бутерброд и с едва скрываемым раздражением проговорил:

— Не любить свое дело — значит, по-моему, не любить людей, с которыми связан интересами этого дела. Тем более, вы врач. Военный врач. Вы должны любить свое дело, — оно непосредственно