Метеоры - Мишель Турнье

(Так как Япония состоит из 1042 островов, сады в бассейне — самые японские из всех миниатюрных садов.)

Поль

Я вижу, как уменьшается и растворяется в голубой бездне Пацифика горсть разбросанных островов и островков, именуемая Японией. Рейс 012 японских авиалиний соединяет Токио с Ванкувером за 10 часов 35 минут по понедельникам, средам и пятницам. Временной разрыв составляет 6 часов 20 минут.

Пустота и полнота. Шонин пожурил бы меня, но моя душа колеблется между этими двумя полюсами. Японцев преследует страх задохнуться. Слишком много людей, предметов, знаков, а вот пространства мало. Японец человек, которого со всех сторон теснят. (Во многих городах в метро даже есть специальные «толкальщики», которые изо всех сил утрамбовывают вошедших в вагон, чтобы они не застряли в дверях. Если бы их функция этим и ограничивалась, она, казалось бы, еще больше способствовала страху задохнуться и была бы вполне инфернальной. Но эти же «толкальщики» — они же и «вырывальщики». Когда поезд останавливается, им нужно следить, чтобы двери как следует открылись. Пассажиры, склеенные в единую массу, неспособны освободиться сами. Нужно энергичное вмешательство, чтобы вырвать их из этой склеенной массы и вернуть им свободу передвижения.)

От этого страха спасает только японский сад, и, наверно, он — единственное место в Японии, где можно жить и наслаждаться. Но это верно только в отношении первой ступени — чайного сада. В саду дзен возникает абстрактная пустота, в которой мысль теряется, мало ориентиров, способных помочь ей. А миниатюрный сад привносит в дом бесконечность космоса.

В продолжение этого полета над Тихим океаном меня преследовал один образ. Это была пустая комната, поверхность которой была рассчитана таким образом, чтобы она была целиком и полностью укрыта татами, которые всегда бывают 180 сантиметров в длину и 90 сантиметров в ширину — ровно столько необходимо японцу для сна. Глухой золотистый верх этого ковра — за которым следят и обновляют — распространяет больше света, чем потолок из темного дерева. Прозрачные, легкие и трепещущие перегородки должны быть обнаженными, как живая кожа. Никаких картинок, никаких безделушек, и только один предмет мебели — деревянный лакированный столик, на который помещают миниатюрный сад. Все готово для того, чтобы мудрец, опустившись на циновку, отдался невидимому потоку мощной воли.

И все же впечатление от моего пребывания в Японии несколько тяготит меня, урок его не вполне ясен. Это воспоминание о различных изощренных пытках, которым подвергают деревья, чтобы сделать их миниатюрными и насильно придать им такой масштаб, чтобы они могли стать частью сада в бассейне.

* * *

Ванкувер

Первый взгляд на предместье Ванкувера через узкое оконце чудовищного, бронированного, похожего на настоящий танк автобуса, который везет нас из аэропорта. Город пестрее, живее, разнообразнее, чем Токио. Эротические фильмы, подозрительные бары, скользящие силуэты, гниющие отбросы на тротуарах, человеческая пена, пена вещей, которая для некоторых составляет главную прелесть путешествия. А чтобы не забывали о близости моря, на каждом столбе, шесте, крыше сидит чайка.

Желтая униформа японцев варьируется — здесь она по крайней мере четырех разновидностей, которые трудно научиться различать с первого взгляда. Самая многочисленная категория — это жители китайского квартала, но они редко покидают свой квартал. Японцев тоже много — в основном, они проездом, и в их облике есть нечто чуждое здешним местам и временное. Индейцы сразу бросаются в глаза — сухость их тел, юные мумии, утопающие в своих широких одеяниях, их маленькие живые глаза сверкают из-под широких полей шляп. Но легче всего узнать эскимосов, с их продолговатым черепом, по густым волосам, спадающим на лоб, и особенно характерны для них круглые и толстые щеки. В стране, где ожирение не редкость, тучность эскимосов не такова, как у белых. У белых она — от пирожных и мороженого. А эскимосы пахнут рыбой и вяленым мясом.

* * *

Лосось, напрягающий все силы, поднимается против течения, прыгая через преграды, перелетая через пороги… В этом образе я представил себя самого, когда приземлился в Ванкувере. Никогда, ни в одной стране, я не чувствовал, как здесь, что все мне поперек шерсти. Ванкувер — естественный предел долгой миграции с востока на запад, маршрута, начинающегося в Европе, пересекающего Атлантику и североамериканский континент. Это не город инициации, это город финала. Париж, Лондон, Нью-Йорк — вот города инициации. Новоприбывший обретает в них нечто вроде крещения, они приспосабливают человека к новому городу, обещающему множество невероятных открытий. Возможно, для японца и Ванкувер играет такую же роль, если он впервые вступает в западный мир. Эта точка зрения мне абсолютно чужда. Солнце, приходя с востока, приводит за собой бородатых авантюристов, из Польши, Англии и Франции, ведет их все дальше — через Квебек, Онтарио, Манитобу, Саскачеван, Альберту и Британскую Колумбию. Когда они прибывают на этот пляж с мертвой водой, осененной тенистыми соснами и кленами, их долгий путь с востока заканчивается. Им не остается ничего, кроме как усесться на песок и любоваться закатом солнца. Так как море Ванкувера замкнуто. Никаких вам приглашений взойти на борт корабля, к морскому путешествию, к познанию Пацифика нет на этих берегах. Горизонт упирается в остров Ванкувер, как в тупик. Никакое оживляющее дыхание ветра не наполнит легкие и паруса. Дальше пути нет. Но я, я приехал именно сюда…

* * *

— Этот город для меня! — шепчет Урс Краус, останавливаясь, чтобы полюбоваться небом.

Ему нравятся здешние ночи, рассветы, когда завеса черных облаков начинает прореживаться… Сейчас их треплет ветер и в клубящейся облачной массе появляются голубые просветы, в которые выглядывает солнце. Большие мокрые деревья Стенли-парка отряхиваются на ветру, как собаки после купания, а их лесной, уже чуть осенний запах отгоняет затхлый дурман залива и гнилость водорослей, валяющихся на пляже. Я нигде не встречал такого странного союза моря и леса.

— Только посмотрите, — говорит он, обводя вокруг широким жестом. Надо быть сумасшедшим, чтобы уехать отсюда. И все-таки я собираюсь уехать! Я отовсюду уезжаю!

Дальше пляж изобилует старыми пнями, отполированными как камень, нас останавливает группа гуляющих, направивших бинокли и телеобъективы в сторону воды. В двухстах метрах, со скалы на нас смотрит тюлень.

— Вот, — восклицает Краус, — этот тюлень, совсем как я. Он обожает Ванкувер. Вчера был высокий прилив, и он оказался на скале. И все же он смотрит своими маленькими узкими глазками на этот город, новый и мертвый одновременно, на эту далекую и сомнительную толпу, на этот конец света, который является пределом для западных людей и трамплином для восточных… Тюлень в Ванкувере — это редкость. Сегодня его фотография будет во всех местных газетах. Лучше бы он поскорей убрался, правда. Но заметьте, что сейчас отлив. На скале довольно много места. Он мог бы броситься в воду. Но ему было бы невозможно взобраться туда снова. И вот он ждет прилива. Когда волны поднимутся до его живота, он сможет немного поплавать и половить рыбку. Потом он снова займет свой наблюдательный пункт, прежде чем уровень воды понизится. Это может длиться долго. Но не вечно. Он уплывет. Исчезнет. Я тоже.