Пианино на лямке - Поль Берна

Габи и вся его компания сидели на скамейке в самом центре площади Теодор-Бранк, словно десять воробьёв на ветке.

Причём самому толстому воробью, крайнему слева, места определённо не хватало.

Это был Татав Луврие. Его правая рука в пухлой и не слишком чистой повязке была подхвачена старыми подтяжками. Татав любовно поглядывал на неё и баюкал, как в люльке. Похоже, он считал, что рука на перевязи — это шик.

Остальные «воробьи» ехидно поглядывали, как он нянчит своего безобразного младенца, и ёрзали на лавке в такт командам Габи:

— И-и-и… — говорил Габи.

— …раз! — отзывались остальные.

И все одновременно, бедро к бедру, сдвигались чуточку влево.

На счёт «и-и-и — три!» Татав вылетел-таки со скамейки и мешком плюхнулся на землю, завопив как резаный.

«Воробьи» помирали со смеху. Девочки просто визжали от восторга. Но громче всех закатывался малыш Бонбон, глядя на распростёртого на газоне старшего брата. Им вторили другие воробьи, настоящие, гомоня на всю Железнодорожную улицу, пока шальной майский ветер трепал охапки стиснутой заборами цветущей сирени.

— Очень смешно! — закричал Татав, неуклюже поднимаясь. — У меня же рука! Совсем доломать хотите?

— Молчи уж со своей рукой, крушила! — оборвал его причитания Габи. — Другие вон не распускают нюни из-за каждой царапины. Погляди на Берту и Мели: им похуже твоего досталось… Я уж не говорю про Зидора: по нему вообще как будто каток проехался!

Все посмотрели на раненых: у маленькой Мели Бабен, обычно хорошенькой словно куколка, глаз заплыл и почернел, а обе щеки от виска до подбородка сплошь покрывали подсохшие ссадины. Берта Гедеон щеголяла в кокетливом тюрбане из бинта, из-под которого во все стороны торчали её непокорные волосы. Зидору, конечно, досталось и «в рыло», как он выражался, но в основном у него пострадала опорно-двигательная система, так что он гордо демонстрировал свои спринтерские ноги, вдоль и поперёк расписанные меркурохромом[1]. Но, несмотря на раны и увечья, все чувствовали себя превосходно. В этом возрасте боль проходит быстро.

— Инвалидная команда! — вздохнула маленькая собачница Марион. — Вечно у тебя, Татав, всё не как у людей…

Речь, в который уже раз за последние пять дней, шла о катастрофе, ставшей роковой для знаменитой лошади без головы. Поскольку отчётливых и связных воспоминаний о происшедшем ни у кого не сохранилось, осталось неизвестным, как умудрился Татав оказаться в таком идиотском и притом опасном положении. Он и сам не мог объяснить, как лошадь вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов на пересечении с улицей Сесиль. Но факт остаётся фактом: зрители, собравшиеся в нижнем конце улицы Маленьких Бедняков, внезапно увидели, как из-за поворота вылетают слившиеся воедино Татав с лошадью и несутся вниз задом наперёд, вслепую нацелив оба свои «крупа» прямиком на колючую проволоку участка Пеке.

Выпучивший от ужаса глаза Татав истошно вопил и продолжал нестись куда влекла его судьба, даже не смея повернуть голову, даже не пытаясь умерить скорость взбесившейся лошади. Смех остальных разом оборвался, когда злополучный поворот руля направил гонщика прямо на них.

Первым сшибло Зидора — лошадь и Татав прокатились по нему, как две бочки. Правое колесо зацепило Мели, левое — Берту, и обеих девочек поволокло по ухабистой дороге Чёрной Коровы. Татав, выброшенный из седла, приземлился на правую руку, подскочил и перелетел через колючую проволоку — теперь уже головой вперёд. Надёжно защищённый со всех сторон слоем жира, он благополучно спланировал и, рухнув среди маргариток, заревел как телёнок, держась за расшибленный локоть.

А вот лошадь — извините… Бедняга на полном ходу врезалась в телеграфный столб на перекрёстке. Серое туловище треснуло вдоль и распалось на две половинки, как перезрелая дыня, и в разные стороны так и брызнули всякие железки.

— Разлетелась вдребезги! — определил Габи, тоже, как вы догадываетесь, не оставшийся невредимым: ему засветило в челюсть увесистым болтом.

Фернан Дуэн насчитал девяносто восемь обломков всевозможных размеров и форм, включая втулку, которую малыш Бонбон взял себе на память о покойном чудовище.

Мадам Фабер, мать Марион, жившая ближе всех, оказала первую помощь раненым и вдобавок всех напоила горячим шоколадом. В общем, слёзы высохли быстрее, чем кровь.

Итак, бедная лошадка обратилась в прах, и Десятка большого Габи погрузилась в траур. Особенно остро боль утраты ощущалась в часы досуга, которые теперь нечем было занять. Крутой склон улицы Маленьких Бедняков утратил всякую привлекательность, и компании, разумеется, пришлось откочевать на новые земли.

После школы Жуан-Испанец знакомил своих товарищей с полугородскими, полудеревенскими дебрями Малого Лювиньи, где, по утверждению цыганёнка, вполне можно было найти чем поразвлечься. Но разве могло что-то сравниться с погоней за сокровищем на лошади из папье-маше? С тем, как потом, оккупировав одну из скамеек на площади Теодор-Бранк, взахлёб обсуждали каждую скачку? Отсюда хорошо просматривались расходящиеся от площади оживлённые проспекты, а в перспективе Железнодорожной улицы можно было любоваться снующими туда-сюда пригородными поездами и проносящимися мимо скорыми Париж — Мелен или Мелен — Париж.

Берта и Мели подвинулись, освобождая Татаву место в серёдке. В сущности, все десятеро любили друг друга, даже когда ссорились. Жёлтая собачка Марион, Фифи, которую та привела с собой, по команде хозяйки вскочила к ней на колени. Эта маленькая собачонка была талисманом компании.

— В чего играем? — тихонько спросил негритёнок Крикэ Лярикэ из квартала Бакюс.

— Ни в чего! — огрызнулся Зидор. — Все пять дней, что у меня ноги в рубчик, каждый вечер — та же нудятина: ах, что бы нам найти, чтоб не хуже лошади?

Все мальчики тяжело вздохнули. Девочки только пожали плечами и скривили губы: последний подвиг трёхколесного чудища изрядно охладил их чувства. Ну её, эту лошадь, нет — и не надо.

— Вы же сейчас жалеете не о лошади, — сказала Марион своим певучим голосом, — не столько о самой лошади, сколько о том приключении со ста миллионами, из-за которого нам шесть недель было не до скуки. Но вычтите лошадь — приключение всё равно останется.