Одна тень на двоих - Татьяна Устинова

Посвящается Надежде Гроздовской, прекрасной и удивительнойво всех отношениях.

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек.

Александр Пушкин «Моцарт и Сальери»

Когда Данилов приехал домой, его жена уже умерла.

Он не понял, что она умерла.

Он пытался ее оживить.

Он совал к мертвым сизым губам стакан с водой. Вода лиласьпо щекам и закинутой шее, размывала кровавые пятна на очень белой блузке.Почему-то потом ему вспоминались не пятна, а именно эта, очень белая, неправдоподобно белая блузка.

Он пытался посадить ее, а она заваливалась набок, рукападала ему на шею, и он был уверен, что она живая, эта рука, мертвая не можеттак падать.

Рука умоляла его — я жива, я здесь, спаси меня.

Он лупил ее по щекам, чтобы она очнулась. Он по-дилетантскиделал ей искусственное дыхание — он не умел его делать и все-таки делал. Онтряс ее за плечи — голова болталась, как у клоуна Пафнутьича, которогомаленькому Данилову подарили на день рождения, и он сразу оторвал ему голову.Спереди из головы торчали белые нитки, а сзади она осталась приделанной ктуловищу и с тех пор качалась. Так, как у его жены, когда она умерла.

ПОТОМ он все-таки понял, что она мертва. Вернее, разрешилсебе понять.

И тогда он стал звонить по телефону, по всем известным сдетства номерам — 03, 02, 01, плохо соображая, что делает, и надеясь, что этокак-то ее спасет.

Трубка липла к ладони, и он не сразу осознал, что оналипнет, потому что на его ладони высыхает кровь.

Кровь его жены.

Он звонил и держал ее, не давая упасть назад, на диванныеподушки. Он думал, что, если она упадет, будет еще хуже. Хотя куда уж тут хуже!

Вскоре кто-то приехал. Не зря же он звонил по всесильнымномерам.

Его жену подняли и сунули на носилки, как будто она былавещь. Никому не нужная, ни к чему больше не пригодная сломанная вещь, скоторой, однако, приходится возиться, прежде чем отправить ее на помойку. И кактолько ее положили на носилки, Данилов сразу понял — то, что лежит на серомпотрескавшемся дерматине, не его жена. Не может быть его женой. Зря он такстарался оживить ее. Нечего было оживлять. Осталось просто тело, когда-топринадлежавшее его жене, — это он понял очень отчетливо.

Он не верил ни в загробную жизнь, ни в переселение душ, ни вбога, ни в черта. Он верил в молекулы, элементарные частицы и химическиепроцессы.

То, что жена ушла и оставила ему собственное тело,скрюченное и залитое кровью, не имело отношения к химическим процессам. Но этобыло так очевидно, что Данилов долго не мог сообразить, чего от него хотятприехавшие вслед за «Скорой» усталые мужики в милицейской форме. Им былонаплевать на Данилова, они не понимали, что от него только что ушла жена, иназывали ее «потерпевшая», и рассматривали кровавые пятна на ослепительно белойблузке, и ползали по ковру, и искали какие-то гильзы, и мерили расстояниестроительной рулеткой, и звали соседей, которые толпились в дверях, жадноглазели и стыдились того, что глазеют так жадно.

Данилова о чем-то спрашивали, он отвечал или не отвечал, онтак и не мог вспомнить, и, наверное, тут ему и пришел бы конец, потому чтомужики в форме были почему-то уверены, что Данилов сам застрелил свою жену.

Его спас гаишник.

Гаишник, которого Данилов ненавидел целых полчаса. Оностановил Данилова на Садовом кольце и долго вертел в толстых от коричневыхперчаток пальцах его права, а потом потребовал отцепить от ветрового стеклаталон техосмотра и его тоже долго вертел. Потом велел Данилову открыть капот, исветил в него, и елозил животом по грязному боку машины, рассматривая что-товнутри капота, и в конце концов обнаружил, что у «девятки» оторван правыйбрызговик, и пошел в свою машину, унизительно поманив Данилова за собой, идолго писал что-то, и отказывался от денег, которые Данилов совал ему.

Данилов замерз, устал, ему очень хотелось домой — снятьотсыревшие за день ледяные ботинки, влезть в ванну и съесть наконец супу, окотором он мечтал с обеда. Гаишника он ненавидел горячо и остро, и этот гаишникспас его.

Оказалось, что Данилов никак не мог застрелить жену именнопотому, что валандался на Садовом кольце с бдительным гаишником, которыйподтвердил — да, валандался.

И все. Все.

Никого, конечно, не нашли. А может, и не искали.

Для Данилова это не имело никакого значения.

«Ты, ты убил ее! — кричала на похоронах мать его жены иплевала в него. — Ты во всем виноват, убийца, иуда!»

Ее оттаскивали от Данилова за рукава, но она рвалась из шубыи наконец вырвалась, побежала, ее снова перехватили, а она все кидалась,превращая похороны в потасовку.

Ему было все равно. Он смотрел на снег и думал — куда-то онаушла?

Вечная ее манера — пропадать, исчезать, заставлятьволноваться о себе! Теперь ее искать не надо. Теперь она ушла навсегда.

С тех пор всегда, когда шел снег, Данилов чувствовалбеспокойство сродни тому, когда нужно бежать, а куда, зачем — не вспомнить.Снег шел, а он все вспоминал, нервничал и уговаривал себя не нервничать, потомучто его мозг понимал, что бежать некуда, но в душе была тревога.

Так было до тех пор, пока однажды Данилов не получил длинныйбелый конверт.

Конверт принесли вместе с почтой. Почта называлась утренней,но почему-то ее приносили Данилову в середине дня. В конверте оказаласьчетвертушка бумаги с одним-единственным предложением: «Убийца должен бытьнаказан, пощады не будет».

Данилов прочитал, сморщился, скатал из четвертушки плотныйшарик и метнул его в корзину. Шарик пролетел мимо и неслышно приземлился наковер.

Некоторое время Данилов смотрел в окно, потом подобрал шарики сунул его в стол.

Не переставая шел снег.

Он открыл дверь в свою квартиру и сразу, еще не войдя,нашарил на правой стене выключатель и зажег свет. Сердце колотилось, мешаядышать, взмокли ладони и спина.

Он ненавидел этот момент — когда нужно войти в квартиру.Иногда он даже курил на лестнице, просто потому, что не мог себя заставитьсделать последний шаг.

Вставить ключ, повернуть, распахнуть дверь, зажечь свет,войти и оглядеться.