Мутабор - Ильдар Абузяров

Я в клетке. Не в золотой, образной, а в настоящей железной клетке. Я среди свирепых и буйных зверей. Сквозь слипшиеся ресницы я уже вижу бородатые, заросшие лица своих сокамерников. Кого тут только нет – уголовники-рецидивисты, шулера и прочая шушера, мелкие проходимцы и птицы высокого полета, несчастные, пострадавшие по чьему-то доносу или из-за судебной ошибки, и сознательно ушедшие в горы и леса партизаны – одичавшие люди из Хизб ат-Тахрир (Исламской партии освобождения), ИДТ, ИТП (Исламское движение Туркестана и Исламское террористическое подполье). Здесь, в Кашеварской колонии, хватает всякого зверья – и виновного, и безвинного. После шумихи, поднятой журналистами, меня посадили в эту тюрьму за то, что я писал, – за книгу, которую приняли за план террористической акции, за инструкцию к действию.

С первыми лучами солнца одни мои сокамерники-уголовники начинают резаться в карты и нарды, другие мои сокамерники-смертники собираются у окна, чтобы прочитать намаз. Они совершают несколько поклонов: головной, поясной, земной. Они как только могут прославляют Всевышнего, губы их шепчут страстные слова любви, руки их прижаты к грудной клетке или животу.

Я не могу в полной мере разделить их чувства благодарности Создателю. Когда я гляжу на этих убежденных людей, мне становится тесна собственная человечность. Она граница, она плен. Одной половиной головного мозга я вроде бы с ними и готов благодарить Создателя за посланные мне страдания-испытания, другой половиной я с ним в корне не согласен. Другой моей половине страшно и жутко. Она просто в панике.

В сущности, если вдуматься, все мы находимся в клети собственного тела. Особенно явственно это ощущаешь после яркого счастливого сна, в котором душа ходила погулять высоко в небо, поднимаясь до заоблачных высот.

Меня искусили, меня выгнали из рая, как последнюю собаку, меня побили камнями. И нет конца человеческому унижению и собачьей тоске. И клеть нашей груди, и решетка ресниц давят и сдерживают меня, когда мне хочется выть на луну и плакать навзрыд…

Мы живем в мире-тюрьме, где в равной степени лишены свободы и звери, и люди.

Я вновь открываю глаза и вижу низкий закопченный потолок. И это после ночных видений о звездном небе и бегущей-зовущей реке! О, как бы я хотел жить в свободном и прозрачном мире, в мире без тайных сговоров и теневых правительств закулисы, в мире без войн, в мире равенства и братства. Но струи горячего пота, словно плети, уже стекают по моему телу. Всегда тяжело и тоскливо просыпаться после снов, в которых ты плывешь по серпантину горной реки, летишь, как водоплавающая птица или рыба таймень над волной.

А надо мной уже возвышается ждущий своей добычи блатной уголовник Хайсам.

– Слышь, че сказал: Бугор тебя хочет видеть.

Хайсам зыркает на меня зоркими и злобными глазами. Он сидит на соседней шконке, упершись обеими руками в колени, оттопырив локти, словно ястреб – крылья, готовые к хищному полету. Неприятно-злое его лицо тем не менее выдает незаурядный ум. Поджарый, невысокий, с большим носом-крючком и тонкими, плотно сжатыми губами, он слыл жестоким непримиримым ястребом в правительстве теневого правителя Кашевара Ширхана – пахана всех львов и шершней преступного мира.

«Никто не может отнять у человека свободу выбора, данную ему Богом», – повторял я слова Балыка-Малика. Но мне все же пришлось подняться и пойти вслед за Хайсамом.

Надзиратель в тюрьме, как собака до падения и изгнания из Эдема, занимает не низовое, а почетное высокое место. Он посредник между тем и этим миром. Он, лязгая большими зубьями ключей, открывает массивную железную дверь, чтобы через внутренний двор перевести нас в другой блок и другую камеру. И всё с таким важным и напыщенным, как у индюка, видом. Как они не поймут, что быть дворником или поваром гораздо почетнее, чем быть охранником.

У выхода из блока меня в специальной будке поджидает еще один охранник.

– Раздвинь ноги, – рявкает он. Я развожу ноги на ширину плеч. Он начинает меня досматривать. Ощупывать волосатыми ручищами.

– Свободен, – бьет он меня для профилактики дубинкой по икрам. Мол, можешь идти. Я отвечаю ему презрительным взглядом. Он тоже как собака, говорящая на зверином языке, что была призвана сторожить Адама, но проспала все на свете. Ночью она прозябла и заснула. На лице охранника следы глубокого сна, щеки его помяты ночными покровами.

Да, охранник – собака. Когда искуситель проник в рай и соблазнил Адама яблоком, собака от искусителя в награду получила шерсть. Бог проклял собаку и выгнал из рая, так же, как он проклял человека. И теперь эти два самых неприкаянных на земле существа вынуждены жить и ходить бок о бок.

Вот мы с первым охранником и Хайсамом выходим в тюремный двор. Сверху сквозь рабицу на меня пригоршнями сыплется утренний солнечный свет. Солнце напоминает мне большое спелое яблоко.

Во сне мне часто грезится одна и та же картина. Я со своей собакой выхожу из маленького рая собственной квартиры на улицу. Мы, два одиноких существа, с ленцой идем на утреннюю прогулку. Собака с шерстью, но с грустными глазами, я зябну и прячу руки в карманы. Кругом все покрыто снегом и не видно пути-следа. Все заметено вьюгой. Постепенно наши фигуры становятся еле различимы в снежной дымке. Я оглядываюсь и вижу свой светлый дом.

В последнее время, с кем бы я ни гулял по заснеженному Питеру, у меня было такое чувство, что один из нас гуляет с побитой собакой.

Покинув двор, мы с Хайсамом и надзирателем идем по длинному коридору блока для уголовников. Здесь, кажется, более либеральные законы, блатные чувствуют себя гораздо свободнее и разгуливают туда-сюда. Я пытался понять, от кого охранники что охраняют. Вся страна превратилась в охранников. Миллионы здоровых мужчин превратились в тугодумов. Они стоят у входа в ателье, в бассейн, в школы, в больницы, в магазины. Стоят и тупеют. А в это время у них из-под носа воруют миллиардами через систему грантов и госзакупок.

Тюремным охранникам тоже невдомек, что их разыгрывают, что они сейчас как бы охраняют мир от его владельцев. Шир, к которому меня вели, владеет крупными пакетами акций нескольких банков и каменноугольных шахт. Не говоря уж о бизнесах-игрушках – магазинах, казино, салонах красоты. Вот он сидит, красавец – довольный, толстый, с черным лицом.

Салям! На столе несколько видов колбасы, словно специально названной кем-то «салями», зелень, чифирбак, полный чифа, бадья с медом, даже халва и шербет.

Я озираюсь и вижу сбоку у параши под нарами забитого красивого юношу. Он сидит под нарами и жадно жрет брошенные ему куски колбасы. Скорее не куски, а шкурки.