Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента - Уильям Ширер

Большинство из ведущих дневники наверняка не помышляют об их публикации в дальнейшем. Личный дневник не рассчитан на глаз постороннего человека, он таит интимные переживания и являет собой ту часть пишущего, которая в значительной степени спрятана от грубости окружающего мира.

Эти записи не претендуют на откровения такого рода. Конечно, я вел их для собственного удовольствия и душевного спокойствия, но если честно, то и с мыслью, что когда-нибудь большая часть моих записей может быть опубликована, при условии, что найдется издатель, который решится подписать их в печать. Разумеется, ни секунды не заблуждался я на свой счет, полагая, что моя персона и жизнь, которую я вел, могли бы представлять хоть малейший интерес для читающей публики. Единственным оправданием моих амбиций были превратности судьбы и род работы, кои предоставили мне уникальную возможность ежедневно передавать полученную из первых рук информацию о событиях в Европе, уже находившейся в состоянии агонии и с каждым месяцем и каждым годом неумолимо скатывавшейся в бездну войны и саморазрушения.

Таким образом, героем этого дневника является не автор записей (разве что иногда, случайно), а та самая Европа, которая во второй половине 30-х годов, как наблюдал он с нарастающим интересом и вместе с тем ужасом, бешено неслась по пути к Армагеддону. Главной причиной сдвига целого континента были одна страна — Германия, один человек — Адольф Гитлер. Большую часть лет, прожитых мною за границей, я провел в этой стране, вблизи этого человека. Именно с этого выгодного наблюдательного пункта я следил за тем, как дрогнули и затрещали по швам европейские демократии, как парализовало их уверенность, здравый смысл и волю и как сдавали они бастион за бастионом (за исключением Великобритании) до тех пор, пока дальнейшее сопротивление становилось бессмысленным. Изнутри цитадели тоталитаризма я мог наблюдать также, как Гитлер, действуя цинично, жестоко и лживо, с очевидными всем помыслами и целью, которых континент не знал со времен Наполеона, шел от победы к победе, объединяя Германию, перевооружая ее, разделяя и захватывая соседние государства, пока не сделал Третий рейх военным хозяином Европы и не довел свой несчастный народ до состояния рабов.

Я бегло записывал все эти события изо дня в день. К несчастью, некоторые из моих тогдашних записей были утеряны; другие я сжег, чтобы избежать риска и не оказаться «на попечении» гестапо; некоторые вещи я не осмеливался фиксировать, стараясь запечатлеть их в своей памяти, чтобы воспроизвести их позднее, в более безопасные времена. Но основную часть дневников и копии текстов всех моих радиопередач, не порезанных цензурой, мне удалось вывезти. Отсутствующие события я реконструировал из моих официальных донесений и текстов состоявшихся радиосообщений. В некоторых случаях мне пришлось восстанавливать события дня по памяти, при этом я отдавал отчет в том, какие ловушки таит подобный способ, и требовал от себя безжалостной правдивости.

И наконец, имена некоторых лиц, живущих в Германии или имеющих там родственников, были изменены либо обозначены буквами, лишенными связи с подлинными именами. Гестапо не найдет улик.

Чаппакуа, Нью-Йорк

Апрель 1941

Льорет-де-Мар, Испания, 11 января 1934 года

Деньги у нас кончились. Послезавтра я должен вернуться на работу. Мы как-то особенно не задумывались об этом. Пришла телеграмма. Предложение. Не слишком выгодное предложение от парижской «Herald». Но оно даст возможность перебиться, пока не подыщу что-нибудь более подходящее.

Так заканчивается самый лучший, самый счастливый и самый обделенный событиями год из всех, что мы прожили. Он оказался для нас «выходным» годом, состоящим из одних воскресений, и мы жили в этой маленькой испанской рыбачьей деревушке именно так, как мечтали и планировали, приятно независимые от остального мира, от событий, людей, боссов, издателей, редакторов, родственников и друзей. Так не могло длиться вечно. Хотя мы и не собирались, но, если бы та тысяча, которую мы скопили, не уменьшилась внезапно до шести сотен из-за обвала доллара, можно было растянуть время до того момента, когда подвернется хорошая работа. Думаю, это были отличные деньки для того, чтобы быть безработным. Я восстановил свое здоровье, пошатнувшееся в Индии и Афганистане в 1930–1931 годах из-за перенесенной там малярии и дизентерии. Оправился от шока после несчастного случая в Альпах весной 1932 года, когда некоторое время мне угрожала полная слепота, но, к счастью, я лишился лишь одного глаза.

А только что закончившийся 1933 год, вполне возможно, оказался переходным не только лично для нас, но и для всей Европы и Америки. То, что делает Рузвельт дома, кажется, отдает чуть ли не социальной и экономической революцией. Гитлер и нацисты продержались в Германии достаточно долго, и наши друзья из Вены пишут, что фашизм, как местный клерикальный, так и берлинского толка, быстро делает успехи в Австрии. Здесь, в Испании, революция обернулась ничем и правое правительство Хиля Роблеса и Алехандро Лерруса, кажется, склоняется к восстановлению монархии или созданию фашистского государства по итальянской модели, а возможно — к тому и другому. Париж, в который я приехал в 1925 году, будучи в нежном возрасте двадцати одного года, и который любил, как любят женщину, уже не тот, что я увижу послезавтра — у меня нет на этот счет никаких иллюзий. Кажется даже, что весь мир, в который мы опять погружаемся, уже отличается от того, из которого мы уезжали всего год назад, когда упаковывали одежду и книги в Вене и отправлялись в Испанию.

Путешествуя по побережью от Барселоны, мы случайно наткнулись на деревушку Льорет-де-Мар. Она находится в пяти милях от железной дороги и раскинулась в виде полумесяца в широкой песчаной бухте у подножия Пиренеев. Тэсс она понравилась сразу. Мне тоже. Мы нашли меблированный дом прямо на пляже — три этажа, десять комнат, две ванные, центральное отопление. Когда владелец назвал цену — пятнадцать долларов в месяц, мы сразу заплатили за год вперед. Наши расходы, включая аренду дома, составляли в среднем шестьдесят долларов в месяц.

Что мы сделали за прошедшие двенадцать месяцев? Не очень-то много. Никаких великих свершений. Мы купались по четыре-пять раз в день с апреля до Рождества. Совершали прогулки по невысоким и доступным горным склонам, которые спускались к деревушке и морю, прошли тысячу оливковых рощ и сотню дубовых лесов, откладывая на завтра и — навсегда восхождение на покрытые снегом вершины, которое мы все время собирались совершить поздней весной и ранней осенью. Мы прочитали некоторые из тех книг, на которые не хватало времени, когда днем надо было составлять еженощную телеграмму с сообщениями и когда мы метались из одной столицы в другую — из Парижа и Лондона в Дели. Что касается меня, то это были несколько книг по истории, несколько по философии, «Закат Европы» Шпенглера, «История русской революции» Троцкого, «Война и мир», «Путешествие на край ночи» Селина — самый оригинальный французский роман со времен войны, и чуть ли не весь Уэллс, Шоу, Эллис, Бирд, Хемингуэй, Дос Пассос и Драйзер. К нам приезжали друзья и останавливались у нас: Джей Алленс, Рассел и Пэт Штраус, Луис Кинтанилья один из самых многообещающих молодых испанских художников и ярый республиканец. Андрее Сеговия жил по соседству и заходил вечерами поговорить или поиграть на своей гитаре Баха или Альбениса.