Сосновые острова - Марион Пошманн

Ему приснилось, будто жена ему изменила. Гильберт Сильвестер проснулся сам не свой. Подле него по подушке расползались пряди черных волос Матильды, словно щупальца злобной медузы, угодившей в смолу. С каждым вздохом толстые пряди едва заметно шевелились, подкрадываясь к нему. Он тихо встал и пошел в ванную, долго тупо пялился на себя в зеркало. Не позавтракав, вышел из дома. Вечером вернулся с работы в том же состоянии: как будто ударили по голове, почти оглушили. За день сон не улетучился, даже не поблек, «пустой сон», какая глупость, разве же он пустой! Совсем наоборот! Этот ночной кошмар все крепчал, становился все убедительнее и правдоподобнее. Совершенно ясное предупреждение, это его подсознание, его бессознательное предостерегает его наивное, ничего не подозревающее Я.

Он зашел в коридор, театрально уронил портфель и призвал жену к ответу. Она все отрицала. От этого он лишь утвердился в своем подозрении. Матильда стала какой-то чужой. Другой. Неестественно резкой. Возбужденной. Пристыженной. Она обвинила его, что он рано утром ускользнул из дома, даже с ней не попрощался. Она. Беспокоилась. Как. Ты. Можешь. Только. Бесконечные упреки. Отвлекающий маневр. Свалит всю вину на него. Это уж слишком. Он такого не позволит.

Впоследствии он не мог вспомнить: наорал ли он на нее (весьма вероятно), ударил (он мог) или плюнул в нее (ну…), может, в гневе он и брызгал слюной, но, как бы то ни было, он схватил что-то из вещей, кредитные карты и заграничный паспорт и ушел из дома, пошел по мостовой вдоль улицы, жена за ним не бросилась, не звала его, он шел дальше, сначала медленно, потом быстрее, пока не нырнул в ближайшую станцию метро. Он исчез под землей, как сомнамбула, так его могли бы описать со стороны, проехал через весь город и вышел только в аэропорту.

Он провел ночь в терминале B, неуютно скорчившись на двух металлических чашеобразных стульях. То и дело заглядывал в смартфон. Ни одного сообщения от Матильды не было. Наутро вылетел самым ранним межконтинентальным рейсом, на какой только сумел купить билет.

В самолете, пока летели в Токио, он пил зеленый чай, посмотрел два фильма о самураях — с экрана в спинке переднего кресла — и все больше убеждался, что поступает совершенно правильно, более того, что по-другому и поступить-то было нельзя, что все к тому шло и что и дальше оно неизбежно именно так и должно складываться, так считал он, так считал весь мир.

И не надо. И пожалуйста. Он отказывается от своих прав. На здоровье, путь свободен. Берите, кому что надо. Наверное, этому капризному мачо, ее шефу, директору школы. Или тому смазливому юнцу, молокососу, едва доросшему до совершеннолетия, стажеру, которого Матильда опекала. Или еще кому-нибудь из ее навязчивых неприятных коллег. Если женщина — он бессилен. Если мужчина — время, вероятно, на стороне мужа. Надо выждать, посмотреть, как оно пойдет дальше, а там она, глядишь, и образумится. Запретный плод сладок, но быстро приедается. Но вот если женщина — это всё. Жаль, сон по этому пункту разъяснений не давал. Но в целом он был достаточно четок. Даже очень. Как предчувствие. Да он и догадывался. Давно уже. С чего бы еще Матильда пребывала в последние недели в таком солнечном настроении? Прямо светилась! И так подчеркнуто дружелюбна с мужем? Это чертово дипломатичное дружелюбие! День ото дня оно становится все более невыносимым, давно бы ему знать, что за этим скрывается. Долго же ей удавалось водить его за нос. А он и рад был, вот дурак! Развесил уши, прошляпил жену, привык бесконечно доверять.

Японская стюардесса с длинными черными волосами и причудливой прической, как у гейши, чарующе улыбаясь, наливала ему чай. Улыбка, разумеется, предназначалась не ему лично, но подействовала на него как бальзам на рану. Он потягивал чай и любовался этой улыбкой, которая, как будто приклеенная, неизменная, словно маска, не сходила с лица стюардессы, пока та проходила мимо рядов кресел. Она дарила эту улыбку каждому из пассажиров, настойчиво и постоянно, с одним и тем же блистательным результатом.

Он всегда боялся, что станет для Матильды скучен. Внешне их отношения не изменились, но он давно уже не мог предложить жене ничего интересного — ни увлекательного общения, ни гениального приключения, ни глубины характера.

Он — невзрачный кабинетный ученый, приват-доцент. В профессора не вышел, семья подкачала, нужных связей не приобрел, угодливости не научился, прислуживать не умеет. Слишком поздно обнаружил, что в университетской системе наука даже не на втором месте, а вовсе на третьем, на первом же — власть и иерархия. Он ошибся. Он бесконечно ошибался. Критиковал своего научного руководителя. Вечно лез со своим мнением. А когда надо было заявить о себе и чем-нибудь похвастаться, он, зашуганный, наоборот, сидел тихо и не высовывался.

Пока под ним небо затягивалось густыми облаками, он перебирал в памяти прошлые годы, серую череду унижений и неудач. В юности он верил, будто он умнее других и выделяется из толпы, презирал приспособленцев с их грошовым уютом и разгадывал тайны бытия острым умом философа. С годами же он оказался не у дел, цеплялся то за один проект, то за другой, и обнаружил, что его бывшие друзья, некогда двоечники безо всякого собственного мнения, в профессии давно его обскакали. А ведь они, если уж честно, и в деле-то разбираются гораздо хуже него. Но они умеют приспосабливаться к обстоятельствам и у них есть эта смекалка, сообразительность — вещь, незаменимая в карьере.

Другие обзаводились семьей, уютно устраивались в собственных домах, обрастали обычной буржуазной рутиной, он же вынужден был перебиваться убогими заработками, выполнять идиотскую работу, которую ему навязывали те, кого он в глубине души презирал. Годами он жил в страхе: вдруг он утонет в этой мути, и ни одна светлая мысль больше никогда не придет ему в голову. Потом страх сменился равнодушием ко всему. Гильберт просто делал, что от него требовалось, тратил свое остроумие на самые бездарные тупые занятия и с годами, даже с десятилетиями просто «сменил окраску»: со всем согласился, свое вечное против поменял на постоянное за.

Японская стюардесса принесла дымящийся короб и длинными металлическими щипцами протянула ему свернутое горячее махровое полотенце. Он механически протер руки, обмотал полотенце вокруг запястья, так что обжигающий жар запульсировал под кожей. Этот обычай всегда идет на пользу, подумал он, странный полет, здесь все продумано, чтоб его успокоить. Он провел салфеткой по лбу, материнская рука, когда температуришь, удивительно приятна, но салфетка уже начинает остывать. Он положил ее на лицо, всего на пару секунд, пока она не превратилась в обычную холодную, мокрую тряпку.