Сосновые острова - Марион Пошманн

Гладко выбритые японцы текли мимо окна, и Гильберт вдруг успокоился. Разве у него нет миссии? Нет оснований находиться здесь? Он съел порцию суши, хотя не слишком любил сырую рыбу, не говоря уж про водоросли. Зато ему нравился клейкий рис для суши, к тому же порция суши — относительно понятное блюдо. Первая трапеза в Японии, нет необходимости ставить эксперименты и заказывать какие-то загадочные супы в горшочке с неведомыми приправами и ингредиентами. А тут все понятно: он съел шарик риса — как раз на один укус, никакой рыбы, потом снова рис, обернутый водорослями; затем заказал саке и порцию лосося. Как же, оказывается, он хотел есть. Не стал пробовать только щупальца каракатицы.

Он прогулялся под многоэтажными эстакадами автомагистралей, подивился на пронзительно-яркую рекламу и тщательно вымытые улицы. При этом следил внимательно, чтобы не уйти слишком далеко от гостиницы. Вообще-то он хорошо ориентировался в городах и никогда не терялся, но этому городу он не доверял. Прохожие излучали совершенство, полное самообладание и являли собой образец самоконтроля, не люди, а антисептик. Ни одного укромного уголка в душе, где могли бы собраться скверные чувства, ни единого брошенного фантика на улице, ни одного неаккуратного человека, никакой негативной энергетики, ничего, что надо было бы обходить стороной.

Гильберт двигался в толпе, где никто не подходил к другому слишком близко. Там, откуда он приехал, привыкли выносить сор из избы, вымещать на других дурное настроение и даже в молчании умудряются распространять враждебность, просто проходя по городу. Здесь же люди были как будто пластиковые. Гильберта это немного смущало. Он старался попасть в общий ритм, не отвлекаясь от маршрута. Наконец, он увидел здание вокзала, на который прибыл из аэропорта. Необарокко, красный кирпич, под куполом. Зачем он снова сюда пришел? Ему бы в гостиницу, подальше отсюда. Потянуло домой? Его просто тянуло куда-то далеко, как можно дальше, и вот он оказался на другом конце света, он и так сегодня уже пролетел полпланеты, зачем ему еще лишние километры.

Он вошел в здание вокзала, где ему уже все казалось знакомым — автомат для покупки билетов, турникеты и контролеры, сегодня он уже все это видел. Он купил в автомате билет и на эскалаторе поднялся на платформу.

Между тем уже совсем стемнело. Пассажиры входили и выходили через светящиеся двери, а снаружи непроницаемой стеной стояла ночь. Гильберт постоял на платформе, понаблюдал за поездами. Элегантно подкатывали экспрессы «Синкансэн»[3] с аэродинамическими локомотивами, такими длинноносыми, как будто у них были клювы, отчего весь поезд походил на змеевидного дракона. Серебристые водяные драконы, мерцающие и гладкие.

Потом подъехал поезд с нарисованными мощными рыбьими усами, красно-желтый, как огонь. Гильберт был бы рад сделать пару заметок, но его кожаный портфель с письменными принадлежностями остался в гостинице.

Показался следующий поезд — с глазом-прожектором на лбу и внешней обшивкой кабины, делавшей его похожим на толстогубого дракона с алыми линиями от носа к щекам — как будто у него усы развивались по ветру, древние, бесконечно длинные усы и борода, в полете плотно прижатые к телу.

Окрыленный Гильберт подошел к поезду, и, пока уборщики собирали мусор и поднимали сиденья, осмелился погладить алые «усы». Пассажиры вышли, поезд уехал в депо, и Гильберт проводил его взглядом. Потом нашел на платформе укромный уголок, прислонился к рекламному щиту и позвонил Матильде.

— Говорит Гильберт, — сказал он официальным тоном.

— Ты где?

— Я в Токио.

— Чего?

— В Токио, говорю.

— Плохая шутка. Чего ты добиваешься?

— Я не шучу.

— Почему ты меня терзаешь? Что я тебе сделала?

Она не выдержала и зарыдала. Она! Через две фразы из провинившейся превратилась в жертву. Ну надо же! Рыдает в трубку, должно быть, слезы капают, ох уж эта ненавистная женская иррациональная стратегия: вроде как разговор, а вроде как и нет, тут же переводят в совсем другое русло, поворачивают по-своему, непредсказуемо, вдруг.

— Ты даже не попыталась мне позвонить, — холодно заметил он.

— Я дозванивалась до тебя весь день без перерыва. Ты был недоступен.

— Я был в самолете, — еще холоднее произнес он.

— Десять с лишним часов?

— Я же сказал, я далеко улетел.

Она прорыдала что-то вроде: «Почему ты мне постоянно врешь, подлец!» — он не разобрал, ему сейчас недосуг выслушивать ее упреки, где справедливость! Прежде чем он попросил ее повторить, она бросила трубку.

Он тут же перезвонил, она не ответила.

С одной стороны, это к лучшему, потому что разговор принял неблагоприятный для него оборот. С другой стороны, он забеспокоился: жена явно была не в себе. Она не понимает, что произошло. Она даже не осознала, что он в Токио. А она думает — он где? На Луну улетел? Где же ему еще быть, как не здесь? Ей нужны доказательства, что он переместился на другой конец планеты? Или ей все равно? Она даже не спросила, как он себя чувствует.

Он снова стал набирать домашний номер телефона. Который теперь уже вроде как и не его номер, ошибся, начал снова, да и бросил.

Двинулся медленно вдоль платформы, прочь от пассажиров, в другой конец, где было пусто. Здесь заканчивалась ограничительная линия, перед которой толпились отъезжающие, и начиналась решетка, отгораживающая пути от пешеходов. Гильберт остановился в тени колонны, немного успокоенный. И стал ждать следующий поезд, прислонившись к колонне, как будто ждал новый день, глядя в бархатную ночь, которую вокзальные фонари теснили далеко — не дотянуться.

Час пик закончился. Молодой человек со спортивной сумкой через плечо прошел по платформе мимо Гильберта, не замечая его, медленно, как будто его тянули за невидимый поводок, и с подчеркнутой заботой опустил на пол, у решетки, свою сумку. Он поправил ее, поставил ровно. Придал форму, попытался разгладить складки, у него не получалось. Гильберт наблюдал, как сумка сморщивается и снова разглаживается. То же самое юноша проделал и с собой, но его усилия были безуспешны.

Молодой человек вертелся вокруг сумки, пока, наконец, вроде бы не привел ее в достойный вид. Он отошел на шаг назад, оглядел свое творение, и только теперь Гильберт понял, что его смутило в облике этого человека. У него была маленькая козлиная бородка, модная и ухоженная. Гильберт Сильвестер решился заговорить с незнакомцем.

С поверхностной точки зрения история с бородами довольно примитивна. У Бога была большая окладистая борода, у дьявола — козлиная. Последнее представление уходит корнями в античные изображения козлобородого, козлоногого — козлоподобного Пана, и до сих пор визуальные медиа, в первую очередь кино, используют эту козлиную бороду, чтобы изобразить морально ущербную или сомнительную личность. А юность, только вырвавшись из периода пубертата, обожает заигрывать со злом и увлекается образами злодеев. Подчеркнуть свою силу в ответ на упрек в изнеженности. Юность, которая никому больше не нужна, по сути, не может ничего другого, как только стилизовать себя и тем наводить на мысль: с ней придется считаться.