Беззаботные годы - Элизабет Говард

Семья Казалет, ее родственники и домочадцы

Уильям Казалет (Бриг)

Китти (Дюши), его жена

Рейчел, их незамужняя дочь

Хью Казалет, старший сын

Сибил, его жена

их дети

Полли,

Саймон,

Уильям (Уиллс)

Эдвард Казалет, второй сын

Вилли, его жена

их дети

Луиза,

Тедди,

Лидия

Руперт Казалет, третий сын

Зоуи (его вторая жена; первая, Изобел, скончалась родами Невилла)

Кларисса (Клэри),

Невилл

Джессика Касл (сестра Вилли)

Реймонд, ее муж

их дети

Анджела,

Кристофер,

Нора,

Джуди

Миссис Криппс (кухарка)

Айлин (старшая горничная)

Пегги и Берта (горничные)

Дотти (судомойка)

Тонбридж (шофер)

Макалпайн (садовник)

Рен (конюх)

Билли (подручный садовника)

Няня

Инге (горничная-немка)

Эмили (кухарка)

Филлис (старшая горничная)

Эдна (горничная)

Няня

Бракен (шофер)

Эди (поденщица в загородном доме)

Эллен (няня)

Лэнсдаун-Роуд, 1937 год

День начался без пяти семь, когда будильник, который мать подарила Филлис в честь ее поступления на службу, сработал и звонил, звонил, пока она не заставила его умолкнуть. На второй скрипучей железной койке Эдна застонала, рывком отвернулась и уткнулась в стену; даже летом она терпеть не могла вставать рано, а зимой с нее порой и вовсе приходилось одеяло стаскивать. Филлис села, расстегнула сетку для волос и принялась снимать папильотки: вчера ей дали выходной на полдня, и она вымыла волосы. Выбравшись из постели, она подобрала пуховое стеганое одеяло, свалившееся ночью на пол, и отдернула занавески. Солнечный свет освежил и обновил комнату: перекрасил линолеум в цвет ирисок, сделал сизыми щербинки белого эмалевого кувшина на умывальном столике. Филлис расстегнула фланелевую ночную рубашку и вымылась так, как ее учила мать: лицо, руки, а потом, круговыми движениями, – под мышками, периодически окуная фланелевую мочалку в холодную воду. «Давай быстрее», – бросила она Эдне, слила грязную воду в ведро и начала одеваться. Скинула ночную рубашку, осталась в нижнем белье, натянула через голову утреннее платье из темно-зеленого ситца. Потом спрятала под чепчик нерасчесанные локоны-колбаски и завязала на талии передник. Эдна, которая по утрам мылась не так тщательно, ухитрилась одеться наполовину, даже не вылезая из постели, – напоминание о зиме (отопления в комнате не было, а окно девушки отродясь не открывали). К десяти минутам восьмого обе были готовы тихонько спуститься и пройти через спящий дом. На втором этаже Филлис заглянула в спальню, распахнула шторы и услышала, как нетерпеливо начал возиться в своей клетке волнистый попугайчик.

– Мисс Луиза! Четверть восьмого.

– Ох, Филлис!

– Вы же сами просили разбудить вас.

– А день хороший?

– Даже солнце выглянуло.

– Сними покрывало с Ферди.

– Не сниму – так вы быстрее сами встанете.

В кухне на цокольном этаже Эдна уже поставила чайник и перенесла чашки для прислуги на выскобленный дочиста стол. Чай был заварен в двух чайниках: темно-коричневом в полоску – для горничных и кухарки Эмили, которой Эдна отнесла чашку, – и белом, минтонского фарфора, который вместе с такими же чашками, блюдцами, молочником и сахарницей предстояло доставить на подносе наверх. Приносить ранним утром чай для мистера и миссис Казалет было обязанностью Филлис. Потом она забирала немытые кофейные чашки и бокалы из гостиной, а Эдна принималась проветривать и убирать ее. Но первым делом следовало самим выпить по чашечке обжигающе-горячего, крепкого индийского чая. Наверху пили китайский, о котором Эмили говорила, что ни в рот его не берет, ни на дух не переносит. Чай пили стоя, еще до того, как в нем успевал раствориться размешанный сахар.

– Как твой прыщик?

Филлис опасливо потрогала крыло собственного носа.

– Вроде проходит понемногу. Хорошо, что не выдавила.

– Я же тебе говорила. – Эдна, у которой не было прыщей, считалась неоспоримым авторитетом во всем, что к ним относилось. Ее советы, многословные, бесплатные и противоречивые, как ни странно, утешали: в них Филлис чувствовала живой интерес.

– Ну, нас прыщи богачками все одно не сделают.

Ничто другое тоже, мрачно подумала Эдна, зато Филлис – счастливая, хоть и с лицом у нее беда. Эдна считала мистера Казалета прямо душкой, глаз не отвести, вот только не она, а Филлис каждое утро видела его в пижаме.

* * *

Как только за Филлис закрылась дверь, Луиза выскочила из постели и сдернула покрывало с птичьей клетки. Попугай заметался, притворяясь напуганным, но она-то знала, что это от радости. Комнате Луизы, обращенной к саду за домом, почти не доставалось утреннего солнца, и ей казалось, что так для попугая даже лучше, поэтому она держала клетку на столе возле окна, рядом с аквариумом для золотой рыбки. Комната была маленькой, битком набитой имуществом Луизы. Здесь были: театральные программки, розетки и два крошечных кубка, выигранных на джимханах[1], фотоальбомы, самшитовый комодик с неглубокими ящиками, в которых она хранила коллекцию ракушек, фарфоровые зверята на каминной полке, вязание – на комоде, рядом с драгоценной губной помадой от Tangee – ярко-оранжевой в тубе, но розовой на губах, охлаждающий крем Pond`s и коробочкой талька «Калифорнийский мак», лучшая теннисная ракетка, но главное – книги: от «Винни-Пуха» до последних, самых ценных приобретений, двух изданных в «Файдон-пресс» томов репродукций Гольбейна и Ван Гога – ее нынешних фаворитов. Здесь был и комод, полный одежды, в основном еще не ношенной, и письменный стол – подарок отца на прошлый день рождения, как выяснилось, с каким-то уникальным рисунком древесины, вместилище ее самых тайных сокровищ: фотографий Джона Гилгуда с автографом, украшений, тощей пачечки писем, присланных ей братом Тедди из школы (бестолковых, дурашливых, но все-таки единственных писем, полученных ею от мальчика), и коллекции сургучей – по ее мнению, крупнейшей в стране. Был в комнате и большой старый сундук, набитый маскарадными нарядами: отвергнутыми вечерними платьями матери, стеклярусом, шифоном и атласом, жакетами тисненого бархата, газовыми, неявно-восточными шарфами и шалями неких былых времен, замусоленными игривыми боа из перьев, расшитым вручную китайским халатом, привезенным из путешествия кем-то из родственников, атласными шароварами и туниками. Барахлом, прямо-таки созданным для домашних театральных постановок. Когда сундук открывали, из него пахло древностью, нафталином и предвкушением – этот последний, слегка металлический оттенок запаха Луиза приписывала обилию потемневшей золотой и серебряной канители в отделке костюмов. Маскарады и театр – это для зимы, а сейчас шел июль, приближались бесконечные и дивные летние каникулы. Луиза надела льняную тунику и рубашку от Aertex – алую, свою любимую – и отправилась выгуливать Дерри.