Беззаботные годы - Элизабет Говард

Впавшая в своего рода транс Вилли в просвечивающем наряде, который превратил ее в хрупкое экзотическое создание, заметила, что мисс Макдональд всем своим видом выражает одобрение.

– Как будто сшито для вас, миссис Казалет.

– Темно-синее было бы практичнее.

– О, леди Небворт, а может быть, кружевное café-au-lait?

– Блестящая мысль, мисс Макдональд! Принесите же его.

Едва увидев кофейное кружево, Вилли пожелала приобрести его. Как и все прочее, в том числе муаровое винного оттенка, с огромными буфами из розеток на рукавах, которое она примеряла ранее.

– Совершеннейшая пытка, не так ли? – Гермиона уже решила, что Вилли, явившаяся к ней за двумя платьями, купит все три, и знала, что от одного Вилли откажется непременно. Воспоследовал громкий сценический шепот:

– Сколько за них?

– Мисс Макдональд, сколько?

– Муаровое – двадцать, шифоновое – пятнадцать, кружевное и темно-синее креповое по шестнадцать за каждое. Ведь так, леди Небворт?

Последовала краткая пауза: Вилли попыталась просуммировать цифры, но не смогла.

– В любом случае все четыре я не возьму. Об этом и речи быть не может.

– Пожалуй, – рассудительно начала Гермиона, – синее слишком банально для вас, а остальные в самый раз. А если, скажем, мы назначим по пятнадцать за муаровое и кружевное и прибавим к ним шифоновое за десять? Сколько же это получается, мисс Макдональд?

(Гермиона прекрасно знала, сколько, но помнила, что Вилли не в ладах с устным счетом.)

– Получается сорок, леди Небворт.

Не успев опомниться, Вилли сказала:

– Я беру их. Нехорошо с моей стороны, но я просто не могу устоять. Все они восхитительны. Господи, представить себе не могу, что скажет Эдвард.

– Он будет в восторге, когда увидит вас в этих нарядах. Уложите их, мисс Макдональд, миссис Казалет наверняка пожелает взять их с собой.

– И сегодня же надену одно. Спасибо вам огромное, Гермиона.

Сидя в такси по пути к маме, она думала: как же мне совестно за себя. Раньше я никогда не покупала платьев дороже чем за пять фунтов. Но ведь они прослужат долгие годы, а мне так надоедает носить одно и то же. Мы же постоянно выходим на люди, добавила она, словно спорила с кем-то, и вдобавок я сдерживалась изо всех сил на январских распродажах. Купила только постельное белье для дома. А Лидии – самое необходимое, если не считать редингот, но ей так хотелось его. Поездки по магазинам вместе с Лидией неизменно сопровождались слезами. Она терпеть не могла ставить ноги в новых туфлях в рентгеноскоп.

«Не хочу противные зеленые ноги!» – заявляла она, после плакала, услышав от няни, что для редингота она еще мала, и потом, когда няня не позволила ей надеть его по пути домой в автобусе. Еще они купили теплое белье «чилпруф» на следующую зиму, две пары туфель, синюю саржевую юбку в складку на лифчике «либерти», а к ней прелестный жакетик из вельветина. И в завершение – полотняную шляпку на лето и четыре пары белых хлопчатобумажных носков. Правда, Лидия хотела только редингот. И чулки, как у Лу, вместо детских носков, и алый бархатный жакет вместо темно-синего. Домашние туфельки ей не нравились, потому что вместо шнурков на них был ремешок с пуговкой. Вилли считала, что после всех этих разочарований Лидию следует побаловать. И вдобавок еще заняться Луизой и Тедди, когда он вернется из школы, хотя ему-то много не понадобится. Вилли смотрела на три чудесные картонки со своей добычей и прикидывала, какое из платьев наденет в театр.

* * *

День был так хорош, что мисс Миллимент прошлась до Ноттинг-Хилл-Гейт, чтобы пообедать в ABC. Она взяла сэндвич с помидорами и чашку чая, а потом, поскольку все еще была голодна, тарталетку с заварным кремом. В итоге обед обошелся ей почти в шиллинг – больше, чем следовало потратить, и она об этом прекрасно знала. За обедом она читала Times, приберегая кроссворд для долгого пути домой на поезде. Домовладелица обеспечивала ей сносный ужин и тост с чаем на завтрак. Порой мисс Миллимент жалела, что не может позволить себе радиоприемник для вечеров, потому что ее глаза уже не выдерживали долгие часы чтения, к которому она привыкла прибегать. С тех пор, как умер ее отец, отставной священник, она всегда жила где придется, как она выражалась. В целом, она ничего не имела против, поклонницей домашнего уюта она никогда не была. Много лет назад человек, за которого она собиралась замуж, погиб на англо-бурской войне, и ее горе мало-помалу утихло, сменилось смиренным осознанием того, что ей не суждено создать для него уютный дом. Теперь она преподавала; поистине подарком небес стало для нее письмо, в котором Виола предложила ей давать уроки Луизе, а в дальнейшем и ее кузине Полли. А до тех пор она чуть было не впала в отчаяние: денег, доставшихся ей от отца, едва хватало, чтобы не остаться без крыши над головой, и более ни на что, и она даже прекратила посещения Национальной галереи, не говоря уже о выставках, где полагалось платить за вход. Живопись была ее страстью, особенно французские импрессионисты и ее кумир Сезанн. Иногда она с оттенком иронии размышляла: как странно, что люди, отзываясь о ней самой, часто говорили «отнюдь не картина маслом». Сказать по правде, она была самым уродливым существом, какое когда-либо видела в своей жизни, и, окончательно уверившись в этом, она перестала обращать внимание на собственную внешность. Она одевалась, лишь бы прикрыть наготу, выбирая вещи, которые стоили предельно дешево и доставались легче прочих; мылась раз в неделю (хозяйка взимала отдельную плату за купания), отцовские очки в стальной оправе служили ей верой и правдой. Стирка либо создавала сложности, либо обходилась недешево, поэтому ее одежда не отличалась чистотой. По вечерам она читала философию, поэзию и труды по истории искусств, а по выходным смотрела на картины. И как смотрела! Вглядывалась, замирала, возвращалась к одной и той же картине, пока не вбирала ее в тайные уголки своего грузного тела, где воспоминания сначала создавались, а потом становились пищей духовной. Истина, ее красота, то, как она порой возвышалась над обыденным обликом вещей, трогала и восхищала ее; ее душа светилась признательностью и пониманием. Пять фунтов в неделю, которые она зарабатывала уроками двум девочкам, давали ей возможность увидеть все, на что ей хватало времени, и отложить немного на предстоящие годы, когда Луизе и Полли более не понадобятся ее наставления. В семьдесят три года ей вряд ли посчастливится найти другую работу. Она была одинока и совершенно свыклась с этим состоянием. Оставив два пенса на чай официантке, она засеменила близорукими зигзагами к подземке.

* * *

Свой неполный выходной Филлис начала с того, что наведалась в Ponting’s. Там объявили летнюю распродажу, а ей понадобились чулки. К тому же она была не прочь хорошенько осмотреться там, хоть и знала, что ей нестерпимо захочется купить хоть что-нибудь – блузку или еще одно летнее платье. Экономя на плате за проезд, она прошлась пешком через Кэмден-Хилл до Кенсингтон-Хай-стрит. Для нее, деревенской девчонки, пройти такое расстояние – пустяк. Она надела летнее пальто (бледно-серое, из фасонной пряжи), юбку с блузкой, которую миссис Казалет подарила ей на Рождество, и соломенную шляпку, которую носила уже не помнила с каких пор и время от времени освежала, меняя отделку. Филлис зарабатывала тридцать восемь фунтов в год и посылала матери десять шиллингов в месяц. Уже четыре года она была помолвлена с младшим садовником поместья, в котором ее отец служил егерем, пока артрит не вынудил его уйти в отставку. К помолвке с Тедом она давно привыкла относиться как к примелькавшейся подробности своего жизненного ландшафта: мысль о ней уже не воодушевляла – в сущности, этого не было никогда, поскольку оба с самого начала знали, что женитьба им будет еще очень долго не по карману. Так или иначе, Теда она знала всю свою жизнь. Она поступила в услужение и уехала в Лондон; они виделись раза четыре в год во время ее двухнедельного отпуска, когда она возвращалась к родителям, и еще несколько раз, когда ей удавалось уговорить Теда приехать на день в Лондон. Столицу Тед терпеть не мог, но был хорошим надежным парнем, поэтому иногда соглашался приезжать – в основном летом, потому что в остальное время по причине погоды и так далее им было некуда податься. Они сидели в чайных и заходили в кино, и это было лучше всего, потому что стоило только Филлис слегка подбодрить Теда, он клал руку ей на плечи, она слышала его дыхание, и он уже не помнил, о чем фильм. Раз в год она приводила его выпить чаю на Лэнсдаун-роуд, они сидели на кухне, Эмили и Эдна наперебой угощали Теда, а он только смущенно прокашливался и отмалчивался, и чай стыл у него в чашке. Так или иначе, она откладывала десять монет в месяц, готовясь к свадьбе, в итоге у нее оставалось два фунта три шиллинга и три пенса на ее выходные, одежду и на все про все, так что приходилось быть осмотрительной в тратах. Зато на почтамте у нее скопилось без малого тридцать фунтов. Приятно знать, что заботишься о своем будущем, а ей всегда хотелось немного повидать жизнь, прежде чем наконец остепениться. Она как следует осмотрится в Ponting’s, потом пойдет гулять в Кенсингтонские сады, облюбует скамейку и посидит на солнце. Ей нравилось смотреть на уточек и игрушечные лодочки на Круглом пруду, а потом она заглянет в Lyons выпить чаю и наконец отправится в Coronet или Embassy в Ноттинг-Хилл-Гейт – смотря в котором из них крутят кино с Нормой Ширер. Филлис любила Норму Ширер, потому что Тед как-то сказал, что внешне она немного похожа на нее.