Убийца сновидений - Андрей Георгиевич Дашков

Андрей Дашков

Убийца сновидений

СЕГМЕНТ 1

ЛИЛОВАЯ КОМНАТА

Но не сон кончается, а от одного дурного сна к другому кончаются люди, и в первую очередь гуманисты, потому что они пренебрегают мерами предосторожности.

Альбер Камю

Начальная фаза

Сны. Куда от них денешься? Можно убежать от реальности, но что делать с ними? Сновидения все равно найдут тебя, где бы ты ни был и как далеко бы ни зашел в медленном умерщвлении сознания. Тем более если это чужие сновидения. В них ты перестаешь быть собой. Они наделяют тебя другими жизнями; казалось бы, ты должен благодарить за это бога (или кто там распоряжается этим) — разве можно вообразить какое-нибудь другое, столь же изысканное приключение? — но ты почему-то не испытываешь ни капли благодарности. Ты чувствуешь, что сны понемногу забирают у тебя что-то, как будто все те жизни и впрямь могли быть твоими, однако прожиты тобой наспех, во мгле полусмерти, да и не прожиты вовсе, а так, оказались доступны для временного посещения по чьему-то недосмотру. Ты ощущаешь себя бродягой, проникшим ночью без билета в парк аттракционов, где все отключено и многое из случившегося за день уже забыто. Ты ползаешь по холодному мертвому железу и представляешь себе огни, движение и волшебство, но потом является сторож — утренний свет — и прогоняет тебя оттуда. Тебе не дано войти в один и тот же «парк» дважды. Это наполняет тебя печалью и болью утраты. Это совсем не то, что путешествовать наяву. Меняя место, ты меняешь свои оболочки, раздутые до непомерной величины и стянутые только резиновой нитью горизонта. Запирая себя на ночь в темной камере черепа, ты надеешься, что никто к тебе не войдет, что о тебе забыли, — но не тут-то было. Сны — это ветер, дующий сквозь стены; сны — это свет, который тяжелее воды.

Внутреннее «я» предельно зыбко; границы размыты; внешние признаки легко подделать. Можно верить всему, но верить ничему нельзя. Оба крайние случая — тяжелые, неизлечимые и приводят к летальному исходу. Как, впрочем, и все промежуточные. Где гарантия, что, однажды проснувшись, ты найдешь себя на прежнем месте?

Сумеречная фаза

Даже спустя десяток лет Максим Голиков так и не может вспомнить, каким образом ему удалось выбраться из психушки. Черное пятно в его личном календаре простирается от неразберихи и апатии конца девяностых до восьмого года нового столетия, изрядно забрызгав еще много страниц, но об этом он как раз жалеет менее всего. Все происходившее раньше — имеется в виду его житье-бытье в одной палате с убийцей-психопатом Морозовым, безобидным «художником пера» и еще более безобидными молодыми подонками из рок-группы «Менструальный цикл» — представляет собой пунктирную линию, штрихи которой отмечают события важные или довольно никчемные и перемежаются пустотами продолжительностью от нескольких минут до нескольких суток. Но и это лишь приблизительно, ведь, пытаясь вспомнить утраченное, он может судить об отрезках времени только косвенно, а о случившемся с ним — с чужих слов.

В любом случае он очутился на свободе, так и не избавленный от постоянного ощущения опасности. Спасает от окончательного параноидального измора лишь то, что вся его прежняя, настоящая, добольничная, украденная кем-то жизнь давно сделалась для него подобием тени на стекле: он всматривается в эту тень, с отчетливым холодком понимая, что тень ему не принадлежит, и в то же время не может разглядеть, чья же она: то ли человека, который пытается заглянуть из царившей снаружи тьмы в освещенный дом и, вероятно, вернуться домой; то ли это тень бродяги, навеки лишенного дома, покоя и даже памяти о лучших днях, приблудившегося в тщетных потугах оборвать странствие, которого и врагу не пожелаешь.

Образы Клейна, Виктора, Ирины Савеловой порой посещают Макса в его одиночестве, однако обладают при этом субстанцией полузабытого сна, что делает существование в последние годы бывшего пациента психушки почти безболезненным. За это он благодарит судьбу и молится какому-то невнятному богу исчезновений, чтобы никто и не вернулся. Он, конечно, догадывается, что это плохая, недостойная, кощунственная молитва — ведь он выжил только благодаря кое-кому из отвергаемых им призраков памяти, — но ничего не может с собой поделать. Неприязнь взаимна: память отказывается пускать его в свои подвалы (а может, он забыл код или потерял ключ), однако тело что-то помнит, как будто пережитый им ужас покрыл кожу нездешним загаром, пепел въелся в волосы и плоть, отрава на долгие годы осела в костях скелета.

Иногда по утрам Макс подолгу ищет себя среди незнакомцев, пытающихся подсунуть ему подделку, завладеть телом, обмануть его, доказать, что каждый из них — это он, Голиков, и есть. Словно неприкаянная зарвавшаяся душа решает, куда ей вселиться, да и стоит ли вообще вселяться в жилище с сорванной крышей. Нельзя отпускать ее слишком далеко и надолго в лабиринт сновидений; однажды, может статься, она не найдет дорогу обратно…

Опасность заключена в тончайшем налете прошлого, который лежит на всем, что окружает Макса, и почему-то заметен только ему. Стоит прикрыть глаза, как он начинает видеть слабое золотистое свечение, падающее на людей и предметы. В этом зыбком свете они отбрасывают совсем другие, пугающие тени.

Максим догадывается, что мир, в котором он живет сейчас, — всего лишь ширма, прикрывающая тот самый лабиринт, из которого он чудом выбрался, потеряв нечто очень ценное. Скорее даже потеряв себя. Возможно, поэтому он ощущает теперь такую пустоту вокруг и внутри, словно обитает в доме без мебели, а людей здесь заменяют говорящие манекены-автоматы. Некоторые из них — игровые. Такие себе двурукие бандиты, после встречи с которыми потеря денег покажется самой незначительной из проблем. Правда, в доме есть и комната без дверей и окон, которая давно его интересует. Он вычислил ее существование — хотя и не понимает, когда и как. Пока он уверен в одном: там спрятана некая тайна — не исключено, что тайна его жизни и смерти. Он надеется когда-нибудь проникнуть туда, но не владеет нужным способом. Вернее, владел когда-то, но забыл, как это делается. И вот он со страхом ждет. Против собственной воли он перебирает произнесенные кем-то слова, старые вещи, книги, контуры лиц, мучительно пытаясь нащупать спусковой крючок в заржавевшем механизме памяти, который, сработав, освободит его… или убьет окончательно. Этот «механизм» — какой угодно, только не защитный. Не тот, что заботливо оберегает хозяина от новых потрясений. Не тот,