Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Густой и липкий, словно кисель, туман фантастическими клубами поднимался над свинцово-сизыми водами Темзы и, подобно морскому прибою, накатывал на погружавшийся в холодный мрак Лондон. Вечерние сумерки быстро сгущались. Свет фонарей и блеск неоновых огней рекламы оказались бессильны перед натиском природы. Мрачный Тауэр, Вестминстерское аббатство и Трафальгарская площадь утратили привычные очертания и теперь напоминали сюрреалистические пейзажи с полотен знаменитого испанского художника Сальвадора Дали.

Бронзовый адмирал Нельсон напрасно напрягал единственный глаз, пытаясь разглядеть с гранитной колоннады — своего последнего капитанского мостика — извечного соперника по бессмертной славе сэра Уинстона Черчилля. На этот раз «железный» премьер предпочел не заслонять горизонт грозному морскому волку и на время ушел в тень с подмостков истории. Нахохлившись, он кутался в воротник длиннополого пальто и пытался укрыться от порывов пронизывающего ветра, который, подобно пьяному дворнику, разметал по сторонам мусор и пригоршнями беззастенчиво швырял в лица редких прохожих.

Туман бисеринками оседал на, казалось, сросшейся с плечами и походящей на огромный бильярдный шар голове сэра Черчилля, его покатых плечах, курносом лице и холодными струйками скатывался на постамент. Площадь перед памятником и мостовые покрылись скользкой пленкой и напоминали зимний каток. Лондонцы призрачными тенями скользили у стен и торопились поскорее нырнуть в темный зев подземки.

С приближением ночи город все больше походил на громадную подводную лодку, медленно погружающуюся в удушающую пелену из выхлопных газов и тумана. Едкий смог смел с улиц не только лощеных денди и светских львиц из Сити, но и тусовку байкеров. На мраморных ступенях перед «Асторией», «Бристолем» и даже «Плазой» было непривычно тихо и пустынно. Застывшие у входа каменные львы с холодным презрением наблюдали за торопливо шмыгающими в зеркально-стеклянную пасть ресторана прожигателями жизни, для которых любая непогода нипочем, если в кармане раздается манящий звон монет.

Даже в Сохо — этом «лондонском дне», где за один шиллинг или косо брошенный взгляд легко было угодить под нож, в такие часы могли чувствовать себя в полной безопасности и сэр, и пэр, и последний деревенский простак из богом забытого Пензанса. Вместе с «опущенными» бродягами из «ямы» и проститутками «последней надежды» с площади «падшей любви» ненастье загнало под крыши шустрых карманников и немногословных громил. Эти «аристократы лондонского дна» предпочли перебраться к стойкам баров и там, потягивая виски, коротали время за байками о лондонском садисте Джеке— потрошителе и Неуловимом Джо, которого, собственно, никто и не ловил, так как он никому не был нужен.

Замерла жизнь и в учебных корпусах Лондонского университета. В опустевшем спортзале, сердито посвистывая, по-хозяйски разгуливали сквозняки, и лишь в студенческом общежитии кое-где подслеповато светились окна. Несмотря на поздний час, абитуриенты подготовительного отделения филологического факультета Ибрагим, Гум и Эндер не спали. Закутавшись в плотные шерстяные свитера, они согревались обжигающим кофе и уныло листали монографию по английскому языку профессора Джона Пристли. Дремучие дебри из инфинитивов, причастных и деепричастных оборотов нагоняли смертную тоску и клонили в сон. Но предстоящий зачет у зануды «Некролога», «похоронившего» не одного ушлого студента, заставлял друзей предпринимать очередное титаническое усилие, чтобы осилить еще одну страницу из пудового труда профессора.

Эндер в последней и безуспешной попытке не смог осилить замысловатую конструкцию деепричастного оборота и в сердцах захлопнул монографию на семнадцатой странице. Окончательно вывел его из себя ликующий голос теледиктора ночных новостей. Величественной походкой герцога Йоркширского тот поднялся на трибуну палаты лордов и с пафосом, не меньшим, чем когда-то его великий предок, объявивший о победе под Ватерлоо над ненавистным для британцев Наполеоном, поведал замершим у экранов слушателям о принятии «судьбоносного» закона о запрете верховой охоты на лис по всей территории графства. В ответ ярые поборники защиты животных грянули восторженным ревом.

В приступе ненависти к диктору и всем англичанам с их причастиями и деепричастиями, лисами и охотниками Эндер схватился за пульт, но в последний момент палец застыл на кнопке. Яркие краски на экране потускнели, затем исчезли ликующий диктор, палата лордов и вся остальная ухоженная, как газон в Кембриджском университете, Англия. На нем суматошно задергались совершенно другие кадры.

Узкая полоска земли, зажатая между морем и горами, как клокочущая лава в вулкане, вздыбилась и черными зловещими тюльпанами выплеснулась в безоблачное бирюзовое небо. Яркое южное солнце поблекло и съежилось. Грохот артиллерийской канонады и разрывов авиационных бомб слились в одну чудовищную какофонию звуков. Черно-багровые языки пламени стелились по улицам и жадно облизывали распластанные на мостовой тела людей и животных. По склонам гор, на приморской набережной тут и там вспыхивали гигантскими шарами горящие кроны столетних гималайских и ливанских кедров, средиземноморских сосен и тропических пальм.

Сквозь рев артиллерии и злобный лай пулеметов с трудом прорывались охрипшие голоса оператора и корреспондента. В их скороговорке чаще всего слышалось непривычное и труднопроизносимое для англичанина слово — «Абхазия».

Оно заставило Ибрагима с друзьями напрочь забыть о монографии профессора Пристли, зануде «Некрологе» и предстоящем зачете. Прильнув к экрану телевизора, они ловили каждую фразу диктора и каждый жест.

Сухум, Гагра, Лыхны, Моква — эти названия абхазских городов и поселков, чаще всего звучавшие в репортаже, ничего не говорили лондонцу, а в сердцах ребят отзывались щемящей болью. Для них и тысяч потомков махаджиров они все еще оставались далекой и несбыточной мечтой. Мечтой о возвращении на родину прадедов, с которой в Стамбуле, Анкаре, горах Сакарии и Болу родилось и умерло не одно поколение абхазов, убыхов и садзов. Полтора столетия назад им, ставшим заложниками в борьбе за Кавказ двух великих империй — Российской и Османской, пришлось одним — смириться, чтобы выжить, а другим — искать спасения на дальних берегах.

С тех пор по обе стороны Черного моря существовало как бы две половинки Абхазии, которую остальной мир вскоре забыл. Но наперекор всему и всем она не исчезла и не растворилась в пыли веков. Несмотря на кровавые сталинские репрессии 30-х и удушающую, словно удавка, ползучую грузинскую этническую аннексию 40-х и 70-х годов XX века, Абхазия сохранилась и выжила. Подобно эдельвейсу, который, невзирая на жуткие февральские холода, с приходом весны упрямо пробивается к теплу и свету, народ Абхазии все эти годы упорно стремился к свободе и независимости.

Рухнувшая в августе 1991 — го советская империя, казалось бы, открыла путь к свободе. Но нашлись новые охотники на этот райский уголок земли, и в очередной раз в своей истории народу Абхазии пришлось платить за нее самую высокую цену. 14 августа 1992 года правители из Тбилиси обрушили на беззащитную республику бомбовые удары. К полудню в горящий Сухум вползла бронированная колонна, и опьяненные кровью безвинных жертв банды уголовников и националисты из отрядов «Мхедриони» уже торжествовали победу. Но их радость была недолгой, горстка храбрецов заблокировала Красный мост и сорвала блицкриг.