Между молотом и наковальней - Николай Лузан

В этот поздний час в ней было немноголюдно. В углу, сбившись в кучку, о чем-то оживленно говорили четыре бородача. За стойкой устало погромыхивала посудой повариха. Ибрагим вслед за Кавказом и Эриком прошел к раздаче, взял хачапури, акуд и, налив стакан обжигающего чая, подсел к ним за столик. Ужин ему пришлось заканчивать в одиночестве: едва они склонились над тарелками, как в дверях появился дежурный и, отыскав взглядом Кавказа, махнул рукой. Его срочно вызывали в штаб, в Гудауту. Разговор о предстоящей службе в охране Владислава Ардзинбы, на который рассчитывал Ибрагим, так и не состоялся. Проглотив на ходу по куску хачапури, Кавказ с Эриком поспешили к машине.

Проводив их, Ибрагим не стал возвращаться в столовую — поднялся в номер, и здесь его ждал очередной, на этот раз горький сюрприз. Сумки Гума на месте не оказалось, в стенном шкафу тоже было пусто. Его растерянный взгляд пробежал по кровати, стулу и остановился на столе. На нем белел клочок бумаги, вырванный из блокнота. Он склонился над ним, и перед глазами заплясали строчки, написанные торопливой рукой:

«Ибо, извини, что не смог дождаться. Уезжаю под Верхнюю Эшеру. До встречи на фронте! Гум».

«До встречи на фронте!» — эта короткая фраза друга подняла в душе Ибрагима бурю противоречивых чувств.

«Как?!.. Почему без меня?» — терзался он, и в разыгравшемся воображении рисовалась картины одна ужаснее другой.

Добродушный балагур Гум, до этого дня не державший в руках даже рогатки, оказался в самом пекле войны. Верхнюю Эшеру день и ночь «утюжила» грузинская авиация и артиллерия. После налетов там, казалось, не могло уцелеть ничего живого. Война никому не делала снисхождения, и на ее безжалостных весах жизни обстрелянного бойца и зеленого новобранца имели одну и ту же цену. Кровавый Молох безжалостно пожирал и тех и других.

Ибрагиму уже чудился выматывающий душу и вгоняющий в землю вой мин. В ушах зазвучали стоны и крики раненых и умирающих. Не находя себе места, он метался по комнате и всем своим существом рвался туда — к Гуму, на обрывистые берега Гумисты.

«А если тебя убили?!» — От одной этой мысли ему стало не по себе, и нервный спазм перехватил горло. Холодные, мрачные стены давили подобно невидимому прессу, ему было невыносимо оставаться здесь. Горечь и обида гнали вперед и, поддавшись порыву, он выскочил в коридор, скатился по лестнице и остановился на берегу, когда волна окатила фонтаном соленых брызг.

У ног тревожно рокотал морской прибой, пронизывающий северный ветер наотмашь хлестал по лицу, в кроссовках хлюпала вода, но он ничего не чувствовал и не замечал и, словно лунатик, метался по набережной. Ему приходилось разрываться между жестоким выбором: службой в охране Владислава Ардзинбы — того человека, к кому стремился, с кем мечтал быть рядом, и верностью старой дружбе.

В номер он возвратился с твердым намерением при первой же встрече с Кавказом сообщить о своем решении — немедленно отправиться на фронт и там присоединиться к Гуму. Но на следующий день ни утром, ни в обед Кавказ не появился, тогда он решил действовать сам. Комендант, немало повидавший на своем веку, в глубине глаз которого пряталась затаенная грусть, терпеливо выслушал. Он не знал ни турецкого, ни абхазского, но по горящим глазам Ибрагима понял, чего тот хочет, и пообещал включить в ближайшую команду добровольцев, отправляющуюся на гумистинский фронт. Приободрившись, Ибо возвратился в номер и принялся паковать сумку. За этим занятием его и застал Кавказ. Пришел он не с пустыми руками, за плечами висел туго набитый рюкзак. Ибрагим вяло пожал ему руку и, пряча глаза, не решался сказать главного. От проницательного взгляда Кавказа не укрылось его состояние.

— Ибо, что случилось? — насторожился он.

— Я… Я решил… — пытался тот найти нужные слова.

— Чего решил?! Все уже решено!

— Гум ушел на фронт, — убито произнес Ибрагим.

— С кем?

— Не знаю.

— Куда?

— Под Верхнюю Эшеру.

— В чей батальон?

— Если бы я знал, — глухо произнес Ибрагим и положил на стол записку Гума.

Кавказ прочитал, все понял и, смягчившись, сказал:

— Не переживай, с ним все будет нормально, там сейчас тихо. Завтра узнаю, где воюет.

— Вот-вот! Он воюет! А я… — И тут Ибрагима прорвало: — Он на Гумисте, а я здесь в столовке подъедаюсь!.. Я… Я трус!

— Трус?! Перестань молоть ерунду! Трус сидит у камина, а ты здесь! Ты настоящий боец! — пытался переубедить его Кавказ.

— Боец!.. Боец — это Гум, а я… — Ибрагим потерянно махнул рукой и отвернулся к стене, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

Кавказ нахмурился и решительно отрезал:

— Все, Ибо, хватит сопли распускать! Война еще не закончилась и на твой век хватит!

Сбросив с плеч рюкзак, он распорядился:

— Переодевайся, и поживее! Через пять минут жду в машине! Пора начинать службу!

— Ибрагим не шелохнулся и с трудом выдавил из себя:

— Я… Я, наверное, не смогу.

— Что-о?! Ты что несешь?! Что я скажу Владиславу Григорьевичу?! — опешил Кавказ.

Ибрагим страшился оторвать взгляд от пола и упрямо твердил:

— Я решил. Я еду на фронт к Гуму! Я еду…

— На фронт?.. А мы что, по-твоему, здесь штаны протираем?!

— Прости, Кавказ, но я… — лепетал Ибрагим.

Тот сурово сдвинул брови, ничего не сказал и тяжело опустился на жалобно скрипнувший стул. В наступившей, казалось, звенящей от напряжения тишине стало слышно, как под порывами ветра в соседнем номере жалобно дребезжала распахнутая форточка, а неисправный кран в душевой отзывался приглушенным клекотом.

Ибрагим съежился, ожидая град упреков, но прошла секунда, за ней другая — и ничто не нарушило этой, вдруг ставшей для него невыносимо долгой паузы. Он вздрогнул, когда рука Кавказа коснулась плеча, и поднял голову. Их взгляды встретились, и из груди Ибрагима вырвался вздох облегчения. В печальных глазах друга не было и тени упрека. Потеплевшим голосом он сказал:

— То, что на фонт рвешься, молодец! Значит, я в тебе не ошибся. Повоевать ты всегда успеешь, а теперь поговорим спокойно.

Ибрагим обмяк и присел кровать. Кавказ пробежался по нему внимательным взглядом и, словно примеряясь к разговору, спросил:

— Ибо, ответь, нет, не мне, а самому себе на один вопрос: почему ты рвешься на фронт?

— Как — почему?! Я приехал воевать, а не в тылу отсиживаться!

— Та-а-ак. А мы что, по-твоему… — и здесь глаза Кавказа потемнели, — в охране Владислава Григорьевича с жиру бесимся?

— Ну что ты! У меня и в мыслях такого не было! — смешался Ибрагим.

— Было или не было — не в том дело. Ты полагаешь, что только Гум жизнью рискует, а в тылу, в охране, жизнь — малина: жрать от пуза и пить в три глотки. Так ведь? Говори как есть!