Три карты усатой княгини - Владислав Петров

Взаимоотношения автора, пишущего на «женскую тему», и его героинь часто заставляют вспомнить ситуацию, когда мужчина в результате бурно развивающегося романа делает предложение женщине, с которой знаком всего несколько часов и о которой не знает ровным счетом ничего. Потом его, разумеется, ожидают открытия, и дай Бог, чтобы приятные. Но в любом случае мужчина задним числом пытается найти обоснование своему выбору, и некоторым даже это удается. Остальным же следует утешаться тем, что с годами ошибки часто превращаются в достижения, — и для ошибок, совершенных в молодости, это вполне справедливо. Некоторые, между прочим, обнаруживают к старости, что других достижений, кроме ошибок, у них и нет.

Я все это говорю к тому, чтобы было понятно: с каждой из героинь этой книги у меня когда-то случился роман, но с одними мимолетный — и больше я о них никогда не писал и даже не вспоминал, а с другими романтические отношения переплавились в крепкую дружбу, и они время от времени возникают в моих сочинениях. Но почему княгиня Ольга, а не, скажем, боярыня Морозова, Екатерина II, а не Елизавета Петровна, Наталья Голицына, а не Елизавета Дмитриева (она же — Черубина де Габриак) — не знаю. Почему меня повлекло именно к тем, а не к другим, я объяснить не могу. Но кто знает, какая химия соединяет людей? Кто из литературоведов, обыкновенно склонных к самодеятельной психоаналитике, может с уверенностью утверждать, что понимает, как — еще до появления первых строк — возникает связь автора и персонажа?

Признаться, я удивился, когда обнаружил, что написанного о женщинах у меня набирается на целую книгу (и даже кое-что осталось вне ее). Мне всегда казалось, что в больших количествах писать об этих загадочных созданиях[1] способен либо романтик, постоянно витающий в небесах, либо расчетливый циник — уж он-то знает, что правды о женщинах все равно никогда не узнать. К тому же «женская тема» никогда не была для меня приоритетной: я вышел на нее в середине девяностых годов совершенно случайно, перескочив с темы сугубо мужской — в то время я много писал о дуэлях.

Как-то раз мне позвонила знакомая, работающая редактором на одном из телеканалов, и предложила поучаствовать в передаче, посвященной празднику Восьмого марта. «А я-то тут при чем?» — изумился я. «Расскажешь про поединки, в которых замешаны женщины, — твердо сказала она. — А если откажешься, то меня подведешь. Я тебя уже заявила…»

По какому-то невероятному совпадению в этот самый момент я дописывал текст, который, коль скоро эта книга посвящена женщинам, привести вполне уместно:

Несмотря на то что дуэль всегда и везде считалась привилегией мужчин, известны случаи, когда к барьеру выходили представительницы прекрасного пола и даже, бывало, ради защиты мужской чести. В 1827 году во Франции мадам Шатеру, узнав о том, что ее муж получил пощечину, но не потребовал сатисфакции, сама вызвала и серьезно ранила его обидчика в поединке на шпагах. Самой же знаменитой дуэлянткой стала оперная певица Мопэн. Блестящая фехтовальщица, она брала уроки у своего любовника, лучшего парижского учителя фехтования Серана. Мопэн с ее необузданным нравом буквально наводила страх на окружающих. Как-то на балу Мопэн оскорбила одну знатную даму, в связи с чем ей предложили покинуть танцевальный зал. Певица согласилась сделать это лишь при условии, что вместе с нею выйдут все мужчины, которые ею недовольны. Такие смельчаки нашлись. Это произошло во время правления Людовика XIV, весьма непримиримо настроенного к дуэлям, и поначалу певице грозило суровое наказание, но затем король, восхищенный смелостью Мопэн, помиловал ее.

Я прочитал в трубку вышеприведенный абзац и заявил, что готов участвовать в телепередаче прямо сейчас. «Э, нет, — осадила меня редактор, — в том, что бабы разбираются с мужиками хотя бы и с помощью шпаги, ничего для нас интересного нет. Ты расскажи лучше о какой-нибудь мужской дуэли, и чтобы причина кровопролития сводилась исключительно к желанию защитить честь прекрасной дамы. Публика это любит. Ты можешь припомнить такую дуэль?»

Вопрос был риторический: она не сомневалась, что для меня это пара пустяков. А я попытался припомнить и… не сумел. Потому что вопреки расхожему мнению мужчины (реальные, а не литературные) дрались обыкновенно по причине собственных амбиций, очень часто из-за женщины, но почти никогда за честь женщины — даже Пушкин вызвал Дантеса, согласитесь, не потому, что защищал честь Натальи Николаевны; вспомним: «Как дворянин и отец семейства, я должен блюсти мою честь и имя, которое оставлю моим детям» (курсив мой. — В. П.).

«Ну, конечно, кое-что приходит в голову… — малодушно промямлил я вместо того, чтобы признаться в своем несоответствии. — Вот Истомина, к примеру. Из-за нее случилась знаменитая четверная дуэль… Был убит кавалергард Шереметев, а потом Грибоедов…» — «Что, тоже убит?..» — ужаснулась редактор. «Нет, только ранен, — успокоил я ее. — Убили его позже, в Персии». — «Тоже на дуэли?» — Она почуяла добычу. «Да нет…» — опять замялся я, соображая, стоит ли рассказывать хрестоматийную историю о гибели классика. «Если нет, то это не наш клиент, — разрешила редактор мои сомнения. — Нам хватит и про» Истомину. У тебя на все про все будет пять минут. Запись завтра в одиннадцать. Привет!»

Беда была в том, что четверную дуэль можно связать с чем угодно, но только не с защитой чести прекрасной дамы. Нет, с тем, что Истомина в свои юные годы была прекрасна, я спорить не собираюсь, но тот, кто доберется до описания четверной дуэли в этой книге, поймет, что ее участники мало заботились о репутации великой балерины. Убитый на дуэли Шереметев испытывал к ней все затмевающую страсть — это правда; убивший Шереметева Завадовский хотел уложить ее в свою постель — это тоже правда; Грибоедов, надо думать, в своих устремлениях был солидарен с Завадовским; четвертый же участник дуэли Якубович вообще не имел к Истоминой никакого отношения.

По здравому размышлению я решил: никакого вранья! Я приду на запись телепередачи и расскажу про четверную дуэль в самом что ни есть правдивом, по возможности документированном варианте. Так и сделал. Несмотря на выделенные пять минут, я говорил полчаса, сказал все, что хотел и как хотел, и никто меня не остановил. Какой же стыд я пережил, когда в канун праздника передача вышла в эфир! Мой тридцатиминутный монолог нарезали в лапшу протяженностью в пять минут, оставив только то, что соответствовало первоначальному замыслу телевизионщиков; все это сопроводили врезками, в которых на фоне портретов главных фигурантов рассказывалось, как граф Шереметев вышел защищать честь балерины и погиб от руки хладнокровного убийцы. Сюда же были приплетены Пушкин и даже Лермонтов, гибель которого на дуэли уж вовсе не имела к дамам никакого отношения.