Прихоти фортуны - Джулия Стоун

О, это прекрасный край, моя любовь. Янтарное пенящееся море, прозрачное, зеленое, все в свечении. В потоках соленых лучей парят длиннокрылые птицы, и ветры прилетают из дальних стран, из тех мест, где не бывал ни один смертный, где их вызывает к жизни дыхание рогатого бога.

Леса поднимаются уступами над Средиземным морем, вековые дубы выстилают постель солнцу; на горных склонах цветут рододендроны, и папоротники прячут колдовство в туманы; под палантином ветра клонится дрок и кричат куропатки, и, если захочешь, вереск напомнит тебе о крестовых походах.

Белеют города на утесах; замки и монастыри гордо возносятся к небу. Море и небо становятся Великой Пустотой, чарующим безмолвием, где движутся корабли, где зажигается фонарь на маяке.

Белый песок побережья с мелкими камнями, на которых отдыхает наместница Феба; виноградные лозы и оливковые рощи в цвету.

Этот край прекрасен, было бы жаль его оставить, но в сердце он неизменен.

Жанна не видела света накануне праздника, но воображение ее раздвигало стены мрачного подземелья, и она выходила в яркий день – пленительная ведьма, узница священной инквизиции, из каземата, где было только и разговоров, что о прощении и уже однажды отвергнутой ею любви.

Юная Жанна Грандье была прекрасна как сама богиня, родившаяся в бесконечном времени, до начала вечности, в экстазе танцевавшая в потоках вод, как ее верховная жрица, как ветер и свет, как сама Немезида.

Жанна была столь прекрасна, что обычные женщины рядом с ней выглядели жалкими уродами, а мужчины мечтали овладеть шедевром творения.

Сам Князь тьмы полюбил креолку, сделалась она ведьмой.

Палач не посмел коснуться ее своей десницей. Ни один волос не упал с головы Жанны, но она знала, что завтра взойдет на костер.

Зловещая тюрьма возвышается над городом, а в порт Канна прибывают корабли, на мягких волнах качается лес мачт.

Жанна сидит на сырой соломе в камере, где было только и разговоров, что об отвергнутой ею любви.

Деревушка Пти-Жарден раскинулась на побережье, в десятке лье от Канна.

Ее тонкий приподнятый серп так органично слился с ландшафтом, что, калсется, растворись она с туманом, побережье одичает, оглохнет от грохота прибоя и крика стай, кружащих над волнами.

Даже на прихотливо изрезанных утесах лепятся лачуги ее бедняков.

Сюда прилетают орланы, и маяк на Эфе благословляет корабли красным фонарем.

Пти-Жарден – деревушка рыбаков и виноделов, край виноградных лоз и оливковых рощ; правоверные католики ходят к мессе, звонит колокол, и облака плывут, плывут…

Ночь нежна. Не ощущается даже легкого дуновения ветра; море в двух шагах, но не слышно ни всплеска.

Море уснуло, слилось с антрацитовым небом в россыпях звезд, море, которого Жанна не боялась, которое видела с детства во всех его проявлениях.

Она любила море, понимала его язык, бывало, подолгу просиживала на камне, распустив волосы, и пела свои песни.

Но чаще в упоении слушала гимны моря, протяжные и торжественные; в них слышались песни юного менестреля, баллады слепого бездомного старца. Жанна верила морю, его непреложной власти и красоте.

В глубине скользнула тень, вспыхнули и погасли прозрачные отблески, послышался отдаленный слабый плеск. «Древние морские духи, не иначе», – подумала Жанна.

Она зябко передернула плечами, и взор ее скользил в чернильную даль, туда, где виднелись огоньки одинокого судна. Нарождающаяся луна поднималась к своему зениту, на глади воды дрожали мелкие искры – серебро и жемчуг ночной богини.

Шерстяные чулки Жанны совсем промокли, девушка сняла их и разложила на камне, рядом с деревянными башмаками, которые смастерил для нее милый братец Клод. Внутри мягкий войлок, и на каждом башмачке красуется пряжка со стразой. Они так звонко постукивают по каменным плитам таверны!

Ах, братец Клод, братец Клод…

Пора уходить, возвращаться в свою комнату, где даже в самые солнечные и жаркие дни царят сумрак и прохлада. Настоящего окна здесь нет, только под потолком расположено маленькое слуховое окошко, забранное витой решеткой. Именной в это окошко и проникает свет; солнечные лучи очерчивают прямоугольник, всегда в одном и том же месте.

Иногда – в самые тяжелые дни – Жанна ложилась ничком на это теплое пятно и тихонько плакала. Но тогда она была совсем кроха.

Ее комнату и комнатой-то не назовешь. На самом деле это бывший чулан, где Жак Рюйи хранил копченые окорока и колбасы. Но Жанна любила этот угол, ибо ничего другого не имела. Старый тюфяк, коврик, сплетеный из золотистой соломки, кованый сундук в углу, где девушка хранила скудные пожитки. Повсюду развешаны сухие пучки укропа, буквицы и бледные венки из мальвы. Кирпичную стену укрывает старый, побитый молью гобелен со сценой охоты – благородный олень, пронзенный стрелой, и всалники в невиданных костюмах. Этот гобелен принадлежал еще ее деду и даже в те времена был стар…

Старый гобелен из замка в Авиньоне, где пировали рыцари, и прекрасная дама подносила кубок к устам.

Зимой в чулане стоял холод, в оконце задувал ветер, а в середине января на решетке намерзал серый бугристый лед.

Бедная Жанна в морозы редко навещала свое жилище, а спала на кухне у очага, положив голову на поленья, сваленные в сторонке.

Добродушная толстая Масетт позволяла ей это. Зимой число посетителей увеличивалось, каждый желал погреться у очага, выпить пива или красного вина. Чужаки всякие часто задерживались в «Каторге». Кому же охота в потемках блуждать в зимних Альпах!

Постоялый двор Жака и Масетт Рюйи стоял у самой развилки дорог, на пологом склоне холма, в живописном уголке Прованса. Останавливались здесь путники из Ниццы, Порт-Сен-Лул-дю-Рон, из отдаленных уголков Франции; или те, кто направлялся в порты Антиба и Канна, чтобы плыть к берегам Египта, Иберии, иных неведомых стран. Под закопченными сводами трактира звучали французский, эльзасский, баскский, бретонский, корсиканский, немецкий, португальский, марокканский диалекты, а ведь «Каторга» стояла не на самом оживленном торговом пути.

Зимой Жанна часами не покидала кухню, стряпала ловко, на радость Масетт. Даже успевала обслужить шумные компании, если горбун Гийом не управлялся.

Девушка шустро обносила завсегдатаев глиняными кружками с пивом или запотевшими кувшинами с вином. Ее красная юбка и белый чепец мелькали то в одном конце зала, то в другом, слышался дробный перестук башмачков, и смех, подобный колокольцам.