Прихоти фортуны - Джулия Стоун

Она покосилась на Гийома, который по обыкновению сидел на низкой скамейке у очага. Его длинные пальцы с крупными суставами проворно плели пояс из узких кожаных ремешков. Горбун был мастером в подобных вещах. Из самого бросового материала он мог смастерить шедевр. Оборотистый Жак Рюйи выгодно приторговывал талантами урода.

Около трех месяцев назад Гийому исполнилось двадцать два года, ростом он был вровень с Жанной, и носил на левом плече чудовищный горб. Но он был крепок и обладал силой поистине сверхъестественной.

К девушке Гийом был искренне привязан. Она давно привыкла к его отталкивающей внешности; горбун остался ее единственным другом, единственным после гибели Клода.

В свободные часы юная Жанна опускалась на овечью шкуру рядом со скамейкой горбуна, и он рассказывал ей об Испании, о кастильских ночах, о таборах, с которыми ему доводилось бродяжничать, о цыганках, любая из которых красивее испанской королевы. О, Жанна воочию представляла эти картины: антрацитовый мрак, небо в обнаженных звездах; хрустят подмороженные травы; где-то во мраке ходят кони и тычут морды в руки влюбленным, отошедшим от костра; слепой цыган играет фламенко. Двое юношей надвигают на глаза шляпы и неслышно исчезают во мраке: в ближайшем поместье томятся в стойлах сытые вороные.

Жанна, как зачарованная, слушала Гийома, перебирая пальцами его длинные вьющиеся кудри. В такие минуты зеленые сердитые глаза урода светились нежной печалью, и он робко улыбался красными вывернутыми губами.

– Гийом! – тихо позвала Жанна.

Молодой человек поднял глаза и молча глядел на прекрасную девушку.

– Хм… Гийом. – Жанна поправила косынку и вложила руки в карман передника. Она неожиданно передумала говорить обо всем своему другу. Нет, пусть лучше Гийом ничего не знает, все ведь может оказаться пустым страхом. – Где Масетт? Я что-то не заметила ее во дворе.

– Там. – Горбун махнул рукой.

– Спасибо, дружок, – сказала она.

Жирная Масетт в шерстяном палантине восседала на заднем крыльце и ощипывала цыплят. Она хмуро посмотрела на девушку.

– Вот что, Жанна, – наконец решилась она. – Не надо бы тебе расхаживать по двору. Монаха будет обслуживать Гийом. А ты, детка, посиди-ка пока в своей каморке.

– Хорошо, мадам Рюйи, – ответила Жанна, опуская глаза. – Я там хворост принесла…

– Да знаю, знаю, – раздраженно отмахнулась хозяйка. – Свалился он на мою голову! Какие убытки несем из-за него! Нас теперь обходят, словно двор прокаженных, а разве так было? Иной раз и лошадей поставить некуда… А теперь? Пусто!

– Отчего это так, мадам Рюйи?

– Жанна, послушай, детка. – Масетт в сердцах швырнула недощипанного цыпленка. – Говорят, в нашу местность прибыл инквизитор из Авиньона. – Она возвела очи к небу. – Милостью божьей Гийом де Бриг. Это плохо, Жанна, очень плохо. Полетят головы с плеч долой. – Она вздохнула. – Ладно, ступай.

В чулане, как всегда, было сумрачно, сквозь решетчатую отдушину вяло стекал свет. Жанна посидела на тюфяке. Было невыносимо скучно и тоскливо. Сильно пахло укропом и пылью.

Она опустилась на колени перед распятием и заплакала.

– Гийом!

Нет ответа. Ветер ревет и мечется, насыщенный тьмой морских глубин, влагой звездной бездны, песками Египта. Шумят в сумраке синие крылья демонов. Жанна как тень понеслась по двору; окна харчевни освещены, камни двора отсвечивают, подобно кружочкам жира. Беззвучно мелькнула молния. На мгновение Жанна ослепла.

– Гийом!

Упали крупные капли дождя. В душе Жанны бушевала буря. Она звала горбуна с таким отчаянием, как если бы я звала тебя, моя любовь.

У конюшни закачался красный фонарь. Жанна бросилась туда.

– О, хвала Господу, ты здесь, Гийом!

– Что с тобой, Жанна? Я услышал, как ты зовешь меня.

– Теперь-то я вижу, что все в порядке. Я подумала, что тебя нет.

– Кто, испугал тебя?

– Никто.

– А все-таки?

– Я же говорю, Гийом – никто. Просто тебя долго не было.

– Я убирал лошадей этих ротозеев.

– Да, да, я вижу…

– Они совсем уходили бедных животных. Что за народ эти немцы!

Как бы в подтверждение слов горбуна до ушей молодых людей донеслись хохот и вакхические песни. Гостей, благодаря провансальским винам, разобрал хмель, забыв всякие приличия, они чудили, кто во что горазд и горланили куплеты, смысл которых приличному человеку показался бы диким. С купцами прибыл небольшой отряд солдат, они-то и создавали господам Рюйи некоторые неудобства.

Масетт новые постояльцы пришлись не по вкусу, хотя, вероятно, это напряжение последних дней сформировалось в столь странную фантасмогорию.

– Что-то не больно они смахивают на купцов, – ворчала хозяйка. – А мне какое дело? Да будь они хоть сам сатана со всем его воинством; лишь бы в кошельках звенели золотые экю.

Так рассудила Масетт, но решила, в случае чего, быть начеку. Тем более что в кошельках звенели и экю, и более мелкие монеты.

Прибыли купцы со свитой уже в сумерки и в несколько часов учинили в «Каторге» истинный хаос. Пол харчевни был усеян глиняными черепками и объедками.

После того, как солдаты переколотили добрую четверть кувшинов, Жак Рюйи рассудил, что этаким свиньям сойдет и кислое вино, и приказал поваренку таскать из погреба бутылки.

Надо сказать, что Масетт, конечно, радовало такое оживление после многодневного запустения славной «Каторги», но с другой стороны – деньги хозяйка предпочитала взять вперед.

И вот теперь с обвязанной полотенцем головой, уперев кулаки в бока, она загораживала собой проход на кухню и решала: возблагодарить ли ей Господа, или послать эту орущую братию ко всем чертям?

В углу, зыбкую тьму которого не нарушал ни единый отблеск пламени в камине, за широким толом, потемневшем от копоти, сидел могучий доминиканец. На этот раз он был в серой сутане с капюшоном, в сандалиях на босу ногу, его широкую талию опоясывала витая веревка.

Сальный огарок в плошке нисколько не прояснял личность странного монаха, а напротив, добавлял таинственности этому и без того впечатляющему образу.

Как ни трудно было разглядеть этого человека, но все же по некоторым признакам можно создать его портрет. Это был высокий статный человек с широкими плечами, огромным носом и бровями, похожими на крылья хищной птицы, что придавало его лицу мрачное выражение. Белый рубец тянулся от левого уха до подбородка, частично скрытый длинными темными волосами. Руки его со вздувшимися венами неподвижно лежали на столе; только слепой не разглядел бы на пальце тяжелую черную печатку с хищным сапфировым глазком, мигавшим в слабом свете отходящего огарка. На скамье лежал кинжал с драгоценным эфесом – в случае чего монах мог легко прибегнуть к этому невидимому для посторонних глаз и смертельному оружию.