Росстань - Альберт Гурулев

Ночью в село вошли японцы. Их двуколки на громадных колесах проскрипели по Большой улице и остановились у школы. Гортанные выкрики команд взбудоражили собак; метались во дворах цепняки, душились злобой, царапали землю. Кое-где за плотными ставнями зажглись желтые огоньки, но вскоре погасли. За огородами в неверном свете ущербной луны мелькнули зыбкие тени, и в крайних верховских избах слышали, как несколько коней наметом ушли в степь. Только собаки еще долго не могли успокоиться, да у школы слышалась чужая речь.

Солнце выкатилось из-за Казачьего хребта, веселое, звонкое, словно ничего на земле не изменилось. Серебром инея белели крыши и заплоты, копошились на дороге пестрые куры, лениво полз из печных труб синий кизячный дым.

Бабы, проводив коров к пастуху, сгрудились у ворот.

— Ой, что-то будет, бабы, — вздыхает Лукерья, высокая, костлявая, средних лет тетка. Большие натруженные руки она держит на круглом животе. — Чует мое сердце.

— Что будет? Восподь не допустит, — откликается Костишна, перестав жевать серу.

У Костишны больные слезящиеся глаза. Она вечно жует серу, часто моргая красноватыми веками.

— Девок, говорят, они портят.

— Вам хорошо, у вас девок нет. А мне-то как? — охнула жена казака Алехи Крюкова, сын которых, по слухам, ходит в партизанах. А еще у Крюковых дочь. Как свежие сливки. За такой глаз да глаз родительский нужен.

— Верно, кума, — беспокоится Лукерья. — Сказывают, шибко они охальничают.

— Тебя-то не тронут, зазря выфрантилась. Чулки новые одела. Хоть один упал, но ничо, — под смех съязвила Костишна.

Лукерья нагнулась, подвязала под коленом чулок из серой овечьей шерсти, нахмурилась.

— Эй! Сороки! Видели живого японца? — крикнул от своей калитки Яков Ямщиков, немолодой казак с черной окладистой бородой, по прозвищу Куделя. — Вон он, в нашу сторону идет.

Испуганно озираясь, подобрав подолы, чертыхаясь и вспоминая Господа, бабы кинулись по домам. На опустевшей улице осталась только стайка ребятишек да двое парней, сидящих на широкой лавочке приземистого дома. Парни чужака вроде не замечают, вольно привалились к заплоту, дымят махоркой, но — понятное дело — любопытны не меньше ребятишек. Один из них, рыжий и плотный, длинно сплевывает, говорит что-то своему приятелю, и тот, мазнув по японцу глазами, прячет ухмылку.

Японец шел по средине улицы, развернув плечи, уверенно переставляя кривые, в желтых крагах ноги. Небрежно пощелкивал легким стеком по выпуклым икрам.

— Здравствуйте, дети, — сказал он, четко выговаривая слова.

Ребятишки ответили вразнобой.

— Здравствуй…

Сидя под плетнем, они задирали головы, чтобы получше рассмотреть подошедшего.

Лицо японца за лето успело покрыться темным загаром. На губе — жесткие, редкие усики. В карих глазах — спокойствие. Губы в улыбке приоткрывают желтые, выпирающие вперед зубы. Маленькая рука в белой перчатке лежит на широком ремне.

— Как вас звать?

— Меня Шурка, а это Степанка, вот Кирька, а он — Мишка, — одним духом выпалил Шурка Ямщиков, младший сын Кудели, тыча в друзей пальцем.

— О, хорошо, — сказал японец, раскатисто налегая на «р».

В селе часто бывали незнакомые люди. Зимой приезжали крестьяне с возами хлеба, много бывало гостей в престольный праздник. Но японцы — никогда. Ребятишки смотрели на него с нескрываемым интересом.

— А ты кто? — спросил бойкий Шурка.

— Я — японский офицер. Когда говоришь с офицером, нужно стоять, — улыбка слиняла на его лице и сразу же появилась снова. — Вы хорошие дети…

К разговаривающим подошли Куделя и его сосед Филя Зарубин. Из окна с испугом и любопытством смотрела Костишна, но выйти на улицу не решалась.

— Здравия желаем, ваше благородие, — поздоровались казаки.

Японец небрежно козырнул, угостил мужиков сигаретами. Постояв еще с минуту, он четко повернулся и так же не спеша, поигрывая стеком, пошел по средине улицы обратно.

Выехавший в телеге из проулка Петр Пинигин круто свернул к обочине, уступая офицеру улицу.

— Видишь стервеца, — кивнул в сторону Петра коротконогий Филя. — Боится ненароком обидеть.

— А вы чего сопли распустили? — накинулся Куделя на ребят. — Заморскую харю не видели? Об тебя, Шурка, дед сегодня костыль обломает за то, что с японцем целовался.

— Я не целовался с ним, — обиделся Шурка. Филя захохотал, потянул Куделю за рукав.

— Пойдем, Яков.

Ребята стояли у плетня, не понимая, за что их обругали.

— Эй, братка, Степанка! — крикнул одному из ребятишек рыжий парень, сидящий на скамейке. — Иди-ка сюда.

Распахнулись створки окна, выглянула Костишна, приставила к уху сухую ладошку.

Всю осень японцы готовились к обороне. Окна школы закрыли мешками с песком, оставив узкие бойницы. Свалили вокруг плетня и заплоты. Около ворот набросали мотки проволоки. Изрыли землю ходами сообщения, стрелковыми ячейками. Перегородили улицу телегами, сенокосилками, конными граблями, оставив лишь узкий проезд.

Бродили слухи, что в лесу много вооруженных людей. Называли имена вожаков, упоминали Осипа Смолина, того самого Смолина, который три дня скрывался у родной тетки, Екатерины Прокопьевны, что живет через семь дворов от школы. Кто-то донес в милицию, но Осипа Яковлевича уже не было. Обозленный, начальник милиции приказал бить плетьми Екатерину Прокопьевну.

По заморозку в лес уехала дружина — больше сотни казаков — выбивать партизан. Вернулись через три дня с пятью убитыми. В пяти домах в голос заревели бабы. А через несколько дней заревели в шестом: за огородами расстреляли Иннокентия Губина. Виной тому — Петр Пинигин, дальний родственник расстрелянного. Перед походом заходил к Губиным.

— А ты чего, Кеха, не едешь с нами?

— Хвораю я. Да и затея ваша пустая. С огнем играете.

— Позавидуешь, когда я оттуда пару коней с полными сумами приведу.

Вернулся Петр пешим и, видя ухмылку родственника, в тот же вечер пошел к есаулу Букину, водившему дружину.

— О нашем выступлении сообщили. И это, скорее всего, сделал Иннокентий Губин. Он говорил, что там нам голову оторвут.

Букин не поверил путаному рассказу казака, но, подумав, что, если делу не дать ход, можно себе здорово навредить, приказал арестовать Губина. А потом, ведь действительно кто-то партизанам донес о походе! Не сорока же на хвосте принесла.

Иннокентия взяли утром, на виду у всей улицы. Брать его пришел сам начальник милиции Тропин и еще трое милиционеров. Кеху нашли во дворе, завернули ему руки, погнали к школе. Выскочила вслед за кормильцем вся семья; хватали за руки конвоиров, но те хмуро отпихивались, щетинились штыками винтовок.