Росстань - Альберт Гурулев

Редко Лучка теперь смеется. После смерти отца затаился в себе. Но друзей держаться крепче стал: всюду с ними.

Федоровна жалеючи смотрит на парня: еще одного жизнь обездолила. Пусть посмеется.

Ребятишки еще несколько раз спели непонятные слова Рождества.

— А теперь, робяты, спать, если хотите завтра раньше других поспеть.

Рождество — праздник большой. Весь день разгульные компании ходят из землянки в землянку, поздравляют хозяев с праздником, обнимаются и целуются. Появляется на столе контрабандный спирт. Курят все, и синий дым плывет над столом. До позднего вечера пляшут подвыпившие люди, стелются в морозном воздухе пьяные голоса.

Праздник начинали ребятишки. Шурка прибежал будить Степанку, когда Федоровна еще не начинала топить печь. Спустив ноги с нар, почесываясь и зевая, крестя рот, она беззлобно ворчала:

— Я посмотрю, еще, однако, ночь, а они уже собрались славить. Подай-ка, Степанка, курму. Шалюшку тоже.

Всякий раз, когда обитая кошмой дверь открывалась, в землянку врывались белые клубы морозного воздуха. Мать вернулась с улицы со стопкой аргала.

— Стужа-то какая, оборони бог. Не досмотришь, когда корова будет телиться, — беда. Телка сразу загубишь.

Шурка нетерпеливо ерзал на лавке.

— Рано, рано. Не торопитесь, успеете. Далеко до свету.

— Бежать надо, ребята. Другие раньше вас поспеют.

— Да куда ты их, Савва, посылаешь? — накинулась Федоровна на старшего сына, появившегося из-за ситцевой занавески. — Ознобятся. Еще черти в кулачки не били, а им уж идти.

— Черти, мать, по случаю Рождения Христа, может, совсем бить в кулачки не будут, — Савва обувается, прилаживая к унтам новые подвязки с медными кольцами и винтовочными пулями на концах.

— И ты богохульничаешь, Савка. Грех ведь. Еще харю свою не перекрестил, а о чертях говоришь, — Федоровна гремит ухватом у печи.

— Ничего: мы с чертями дружим, — сказал Савва и, втянув голову в плечи, выскочил за дверь, опасаясь крепкого удара ухватом.

— О Господи, прости его, дурака такого, — закрестилась мать в темный угол. Затем подошла, зажгла маленькую лампадку. Слабенькое пламя высветило иконы.

— Помолиться надо, робяты.

На одной из икон был изображен Иннокентий — чудотворец иркутский. На плечи чудотворца наброшена накидка. В руке палка с набалдашником. Глаза у Иннокентия удивленные, словно спрашивающие: «А что бы еще сотворить чудное, братцы?»

Позапрошлой осенью, когда перегоняли скот на заимку, мать затолкала ему икону под рубаху. День был теплый, солнечный, коровы и телята шли хорошо, но икона измучила за двадцативерстную дорогу. Подложить под икону нечего: на плечах одна рубаха да доставшаяся от старших братьев теплушка. Иннокентий и медный крестик на гайтане, который Степанка носил с тех пор, как себя стал помнить, стерли грудь до ссадин. Пот разъедал маленькие ранки и делал их большими, жгучими. «Выброшу чудотворца», — решал Степанка, но, представив, как выпорет его мать ременным чересседельником, только крепче сжимал зубы.

— Молись, молись, — подтолкнула мать Степанку. — И ты, Шурка, вставай на колени. Не бойся, спина не заболит, рука не отвалится.

Рядом с Иннокентием — Георгий Победоносец, лихой казак на белом коне. «И смелый же мужик, — думает Степанка. — Против такой змеи с пикой не убоялся. Седло только непонятное. Не казачье, да и не бурятское».

Еще из угла строго смотрит Матерь Божья — троеручица. Степанка молится, осеняет себя крестом. Летают сложенные щепотью пальцы ото лба к животу, с плеча на плечо.

А Симка Ржавых хохотала и была очень красная, когда Федя затолкал ей руку за воротник кофты… А когда Усте Крюковой тоже кто-то из парней хотел сунуть руку под кофту, так по зубам получил.

— Ну, с Богом, робяты, бегите, — прервала степанкины мысли мать. — Зайдите наперво к Андрею Темникову, потом к Венедиктову Никодиму, дальше к Петуховым… Собак бойтесь! — крикнула она, когда дверь уже глухо захлопнулась.

Холод прилип к ребятишкам, забрался под курмушки, заставил втянуть голову в плечи. До света было еще далеко, звезды сверкали льдисто и остро. Снежные суметы отливали синью, перемежаясь черными провалами. Где-то в конце заимки лениво лаяли собаки.

— К кому перво пойдем?

— Как мать сказала — к Темниковым.

Свернули по тропке к большой землянке, в темноте нашарили скобу. Переступив порог, сдернули шапки, перекрестились в передний угол. Подтолкнули друг друга локтями.

— Рождество твое, Христе Боже наш…

Получалось не очень стройно, но братья Темниковы и их жены слушали серьезно.

Ребятишки пели, а сами косили глазами в куть, где в глубоких чашках лежало угощение для христославщиков.

Певцы начали врать слова, братья стали прятать друг от друга глаза, подрагивать плечами, но дослушали до конца.

Из землянки ребятишки выскочили счастливые. Темниковы щедро наградили их конфетами, пряниками, жареными бобами.

В переулке около Шимелиных с лаем кинулась к ногам собака. Отбиваясь палками, юркнули в зимовье.

Мороз уже не пугал. Ободренные удачами, Степанка с Шуркой торопливо перебегали от одной землянки к другой.

К Смолиным не пустили. Жена партизанского командира живет под надзором. Откуда-то из темноты вышел одетый в тяжелую доху казак и грубо оттолкнул от дверей.

— Нечего делать. Бегите отсюда.

Ребятишки не обиделись. Вон еще сколько землянок надо обойти, успеть раньше других.

Возле зимовья, где жила семья начальника милиции, остановились.

— Зайдем али как?

Тропин на Шанежной появлялся редко. Только на праздники. Остальное время проводил в поселке. Поговаривали, что начальник милиции побаивался партизан, потому и увез семью сюда. Сам же в своем доме не живет, а поселился у богатого казака, как раз напротив занятой японцами школы.

— Зайдем, — махнул рукой более решительный Шурка.

У начальника милиции ребятишки еще никогда не были. Землянка оказалась вместительной, высокой, светлой. Над столом китайская подвесная лампа. Перед иконой горит желтым светом десяток свечей.

Ребятишки запели «Рождество», с любопытством разглядывая празднично одетых хозяев. Блестят на голове у Тропина гладко прилизанные волосы, блестят погоны, бегут искорки по шелковому платью у его бабы.

— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой. С Рождеством Христовым вас…

Домой Степанка вернулся поздно, с солнцем. Карманы раздулись от угощений. Под мышкой торчала огромная бычья нога. Савва, увидев ногу, захохотал.

— Холодец варить будешь? Кто ее тебе отвалил?

— Начальник милиции. Я ее выславил.

Савва помрачнел.