Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

Посвящается Эстер Катаевой

Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздалсязвук трубы.

Звук этот, раздирающе-пронзительный и как бы расщепленный намножество музыкальных волокон, протянулся сквозь абрикосовый сад, вылетел впустую степь, к морю, и долго и печально отдавался в обрывах раскатамипостепенно утихающего эха.

Это был первый сигнал к отправлению дилижанса.

Все было кончено. Наступил горький час прощанья.

Собственно говоря, прощаться было не с кем. Немногочисленныедачники, испуганные событиями, стали разъезжаться в середине лета.

Сейчас из приезжих на ферме осталась только семья одесскогоучителя, по фамилии Бачей, – отец и два мальчика: трех с половиной и восьми споловиной лет. Старшего звали Петя, а младшего – Павлик. Но и они покидалисегодня дачу. Это для них трубила труба, для них выводили из конюшни большихвороных коней.

Петя проснулся задолго до трубы. Он спал тревожно. Егоразбудило чириканье птиц. Он оделся и вышел на воздух.

Сад, степь, двор – все было в холодной тени. Солнце всходилоиз моря, но высокий обрыв еще заслонял его.

На Пете был городской праздничный костюм, из которого он залето сильно вырос: шерстяная синяя матроска с пристроченными вдоль по воротникубелыми тесемками, короткие штанишки, длинные фильдекосовые чулки, башмаки напуговицах и круглая соломенная шляпа с большими полями.

Поеживаясь от холода, Петя медленно обошел экономию,прощаясь со всеми местами и местечками, где он так славно проводил лето.

Все лето Петя пробегал почти нагишом. Он загорел, какиндеец, привык ходить босиком по колючкам, купался три раза в день. На берегуон обмазывался с ног до головы красной морской глиной, выцарапывая на грудиузоры, отчего и впрямь становился похож на краснокожего, особенно если втыкал ввихры сине-голубые перья тех удивительно красивых, совсем сказочных птиц, которыевили гнезда в обрывах.

И теперь, после всего этого приволья, после всей этойсвободы, – ходить в тесной шерстяной матроске, в кусающихся чулках, в неудобныхботинках, в большой соломенной шляпе, резинка которой натирает уши и давитгорло!..

Петя снял шляпу и забросил ее за плечи. Теперь она болталасьза спиной, как корзина.

Две толстые утки прошли, оживленно калякая, с презрениемвзглянув на разодетого мальчика, как на чужого, и нырнули одна за другой подзабор.

Была ли это демонстрация или они действительно не узналиего, но только Пете вдруг стало до того тяжело и грустно, что он готов былзаплакать.

Он всей душой почувствовал себя совершенно чужим в этомхолодном и пустынном мире раннего утра. Даже яма в углу огорода – чудеснаяглубокая яма, на дне которой так интересно и так таинственно было печь накостре картошку, – и та показалась до странности чужой, незнакомой.

Солнце поднималось все выше.

Хотя двор и сад всё еще были в тени, но уже ранние лучи яркои холодно золотили розовые, желтые и голубые тыквы, разложенные на камышовойкрыше той мазанки, где жили сторожа.

Заспанная кухарка в клетчатой домотканой юбке и холщовойсорочке, вышитой черными и красными крестиками, с железным гребешком внеприбранных волосах выколачивала из самовара о порог вчерашние уголья.

Петя постоял перед кухаркой, глядя, как прыгают бусы на еестарой, морщинистой шее.

– Уезжаете? – спросила она равнодушно.

– Уезжаем, – ответил мальчик дрогнувшим голосом.

– В час добрый.

Она отошла к водовозной бочке, завернула руку в подолклетчатой панёвы и отбила чоб.

Толстая струя ударила дугой в землю. По земле покатилиськруглые сверкающие капли, заворачиваясь в серый порошок пыли.

Кухарка подставила самовар под струю. Самовар заныл,наполняясь свежей, тяжелой водой.

Нет, положительно ни в ком не было сочувствия!

На крокетной площадке, на лужайке, в беседке – всюду та женеприязненная тишина, то же безлюдье.

А ведь как весело, как празднично было здесь совсем недавно!Сколько хорошеньких девочек и озорных мальчишек! Сколько проказ, скандалов,игр, драк, ссор, примирений, поцелуев, дружб!

Какой замечательный праздник устроил хозяин экономии РудольфКарлович для дачников в день рождения своей супруги Луизы Францевны!

Петя никогда не забудет этого праздника.

Утром под абрикосами был накрыт громадный стол, уставленныйбукетами полевых цветов. Середину его занимал сдобный крендель величиной свелосипед.

Тридцать пять горящих свечей, воткнутых в пышное тесто,густо посыпанное сахарной пудрой, обозначали число лет рожденницы.

Все дачники были приглашены под абрикосы к утреннему чаю.

День, начавшийся так торжественно, продолжался в том же духеи закончился детским костюмированным вечером с музыкой и фейерверком.

Все дети надели заранее сшитые маскарадные костюмы. Девочкипревратились в русалок и цыганок, а мальчики – в индейцев, разбойников,китайских мандаринов, матросов. У всех были прекрасные, яркие, разноцветныеколенкоровые или бумажные костюмы.

Шумела папиросная бумага юбочек и плащей, качались напроволочных стеблях искусственные розы, струились шелковые ленты бубна.

Но самый лучший костюм – конечно, конечно же! – был у Пети.Отец собственноручно мастерил его два дня, то и дело роняя пенсне. Он близорукоопрокидывал гуммиарабик, бормотал в бороду страшные проклятья по адресуустроителей «этого безобразия» и вообще всячески выражал свое отвращение к«глупейшей затее».

Но, конечно, он хитрит. Он просто-напросто боялся, чтокостюм выйдет плохой, боялся осрамиться. Как он старался! Но зато и костюм –что бы там ни говорили! – получился замечательный.

Это были настоящие рыцарские доспехи, искусно выклеенные иззолотой и серебряной елочной бумаги, натянутой на проволочный каркас. Шлем,украшенный пышным султаном, выглядел совершенно так же, как у рыцарей ВальтераСкотта. Даже забрало поднималось и опускалось.