Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

Все это было так прекрасно, что Петю поставили во второйпаре рядом с Зоей, самой красивой девочкой на даче, одетой в розовый костюмдоброй феи.

Они прошли под руку вокруг сада, увешанного китайскимифонариками. Невероятно яркие кусты и деревья, охваченные зелеными и краснымиоблаками бенгальского огня, вспухали то здесь, то там в таинственной тьме сада.В беседке, при свечах под стеклянными колпаками, ужинали взрослые. Мотылькилетели со всех сторон на свет и падали, обожженные, на скатерть.

Четыре ракеты выползли, шипя, из гущи бенгальского дыма и струдом полезли в гору.

Но еще где-то в мире была луна. И это выяснилось лишь тогда,когда Петя и Зоя очутились в самой глубине сада. Сквозь дыры в листве проникалтакой яркий и такой волшебный лунный свет, что даже белки девочкиных глазотливали каленой синевой, и такой же синевой блеснула в кадке под старойабрикосой темная вода, в которой плавала чья-то игрушечная лодочка.

Тут-то мальчик и девочка, совершенно неожиданно для самихсебя, и поцеловались, а поцеловавшись, до того смутились, что с преувеличенногромкими криками побежали куда глаза глядят и бежали до тех пор, пока неочутились на заднем дворе. Там гуляли батраки, пришедшие поздравлять хозяйку.

На сосновом столе, вынесенном из людской кухни на воздух, стояли:бочонок пива, два штофа казенного вина, миска жареной рыбы и пшеничный калач.Пьяная кухарка в новой ситцевой кофточке с оборками сердито подавала гуляющимбатракам порции рыбы и наливала кружки.

Гармонист в расстегнутой тужурке, расставив колени, качалсяна стуле, перебирая басовые клапаны задыхающейся гармоники.

Два прямых парня с равнодушными лицами, взявши друг друга забока, подворачивали каблуки, вытаптывая польку. Несколько батрачек, в новых,нестираных платках, со щеками, намазанными ради кокетства и смягчения кожипомидорным рассолом, стояли, обнявшись, в своих тесных козловых башмаках.

Рудольф Карлович и Луиза Францевна пятились от наступавшегона них батрака.

Батрак был совершенно пьян. Несколько человек держали его заруки. Он вырывался. Юшка текла из носа на праздничную, разорванную пополамрубашку. Он ругался страшными словами.

Рыдая и захлебываясь в этих злобных, почти бешеных рыданиях,он кричал, скрипя зубами, как во сне:

– Три рубля пятьдесят копеек за два каторжных месяца!.. У,морда твоя бессовестная! Пустите меня до этой сволочи! Будьте людьми, пуститеменя до него: я из него душу выниму! Дайте мне спички, пустите меня до соломы:я им сейчас именины сделаю… Ох, нет на тебя Гришки Котовского, гадюка!

Лунный свет блестел в его закатившихся глазах.

– Но, но, но… – бормотал хозяин, отступая. – Ты смотри,Гаврила, не чересчур разоряйся, а то, знаешь, теперь за эти слова и повеситьмогут.

– Ну на! Вешай! – кричал, задыхаясь, батрак. – Чего же ты невешаешь? На, пей кровь! Пей!..

Это было так страшно, так непонятно, а главное – так невязалось со всем этим чудесным праздником, что дети бросились назад, крича, чтоГаврила хочет зарезать Рудольфа Карловича и поджечь экономию.

Трудно себе представить, какой переполох поднялся на даче.

Родители уводили детей в комнаты. Всюду запирали окна идвери, как перед грозой.

Земский начальник Чувяков, приехавший на несколько дней ксемье погостить, прошел через крокетную площадку, вырывая ногами дужки,расшвыривая с дороги молотки и шары.

Он держал в приподнятых руках двустволку.

Напрасно Рудольф Карлович просил жильцов успокоиться.Напрасно он уверял, что никакой опасности нет: Гаврила связан и посажен впогреб и завтра за ним приедет урядник…

Однажды ночью далеко над степью встало красное зарево. Утромразнесся слух, что сгорела соседняя экономия. Говорили, что ее подожглибатраки.

Приезжие из Одессы передавали, что в городе беспорядки.Ходили слухи, что в порту горит эстакада.

После праздника, на рассвете, приезжал урядник. Он увез Гаврилу.Сквозь утренний сон Петя даже слышал колокольчик урядниковой тройки.

Дачники разъезжались.

Вскоре экономия совсем опустела.

Петя постоял возле заветной кадки под старой абрикосой,похлюпал прутиком по воде. Нет! И кадка была не та, и вода не та, и стараяабрикоса не та.

Все, все вокруг стало чужим, все потеряло очарование, всесмотрело на Петю как бы из далекого прошлого.

Неужели же и море встретит Петю в последний раз так жехолодно и равнодушно?

Петя побежал к обрывам.

Низкое солнце ослепительно било в глаза. Море под ним во всюширину горело, как магний. Степь обрывалась сразу.

Серебряные кусты дикой маслины, окруженные кипящим воздухом,дрожали над пропастью.

Крутая дорожка вела зигзагами вниз. Петя привык бегать поней босиком. Ботинки стесняли мальчика. Подметки скользили. Ноги бежали самисобой. Их невозможно было остановить.

До первого поворота мальчик еще кое-как боролся с силойземного притяжения. Он подворачивал каблуки и хватался за сухие нитки корней,повисших над дорожкой. Но гнилые корни рвались. Из-под каблуков сыпалась глина.Мальчик был окружен облаком пыли, тонкой и коричневой, как порошок какао.

Пыль набивалась в нос, в горле першило. Пете это надоело. Э,будь что будет!

Он закричал во все горло, взмахнул руками и очертя головуринулся вниз.

Шляпа, полная ветра, колотилась за спиной. Матросскийворотник развевался. В чулки впивались колючки… И мальчик, делая страшныепрыжки по громадным ступеням естественной лестницы, вдруг со всего маху вылетелна сухой и холодный, еще не обогретый солнцем песок берега. Песок этот былудивительной белизны и тонкости. Вязкий и глубокий, сплошь истыканный ямкамивчерашних следов, оплывших и бесформенных, он напоминал манную крупу самогопервого сорта.

Он полого, почти незаметно сходил в воду. И крайняя его полоса,ежеминутно покрываемая широкими языками белоснежной пены, была сырой, лиловой,гладкой, твердой и легкой для ходьбы.

Чудеснейший в мире пляж, растянувшийся под обрывами на стоверст от Каролино-Бугаза до гирла Дуная, тогдашней границы Румынии, казалсядиким и совершенно безлюдным в этот ранний час.