Париж - всегда хорошая идея - Николя Барро

Розали любила синий цвет. Так было с тех пор, как она себя помнила, а значит, вот уже двадцать восемь лет.

Как всегда по утрам, открывая в одиннадцать часов свой магазинчик, в котором продавались открытки, она посмотрела на небо в надежде найти среди серой пасмурной пелены голубой просвет. Нашла его и улыбнулась.

Среди первых и самых любимых детских воспоминаний Розали Лоран было невероятно синее небо над озаренным солнцем бескрайним бирюзовым морем, уходящим за горизонт. Тогда ей было четыре года, и родители, взяв с собой маленькую дочку, уехали из пышущего зноем Парижа с его каменными домами и улицами на Лазурный Берег. В тот же год, когда случилось это сияющее лето, которому, казалось, никогда не будет конца, тетя Полетта подарила ей после возвращения из Лез-Иссамбра набор акварельных красок. Розали во всех подробностях помнила, как это было.

— Акварельные краски? Не слишком ли это, Полетта? — спросила Катрин. В ее тоненьком голоске заметны были неодобрительные нотки. — Такой маленькой девочке — и такой дорогой набор! Куда ей столько красок, она же не сумеет ими пользоваться! Спрячем-ка его и подождем немного, пока она подрастет. Да, Розали?

Но малютка с длинными каштановыми косами не согласилась расставаться с тетушкиным роскошным подарком. Она ничего не желала слушать и отчаянно прижимала к себе коробку, словно та ей дороже жизни. В конце концов мама немного рассерженно вздохнула и не стала спорить с маленькой упрямицей.

Что уж тут было причиной — то ли первая встреча с морем запала ей в душу как образ счастья, то ли в ней рано проявилось ярко выраженное стремление делать все по-своему, не так, как другие, но только синяя краска стала для нее самой восхитительной из всех. С ненасытным интересом она открывала для себя всю палитру ее оттенков, и ничто не могло утолить ее детскую любознательность.

— А это как называется, папа? — то и дело спрашивала она, дергая за рукав куртки (конечно же, синей) доброго и терпеливого отца, и тыкала при этом пальчиком туда, где обнаруживалось еще что-то синее.

Задумчиво наморщив лоб, она часами простаивала перед зеркалом, изучая цвет своих глаз, которые на первый взгляд казались карими, но, хорошенько приглядевшись, можно было заметить, что на самом деле они темно-темносинего цвета. Во всяком случае, так сказал Эмиль, ее папа, и Розали на это с облегчением кивнула.

Еще не выучившись толком читать и писать, она уже знала названия всех оттенков синего и голубого. От нежнейшего шелковисто-голубоватого, небесноголубого, серо-голубого, льдисто-голубого, сизого или стеклянноаквамаринового, от которого душа взлетает, как на крыльях, до того яркого, насыщенного, сочного, сияющего лазурно-синего цвета, от которого захватывает дух. Кроме того, были еще ликующий ультрамарин, веселый васильковый цвет и холодноватый кобальт, сине-зеленый петроль, впитавший в себя краски моря, и таинственный цвет индиго, почти переходящий в фиолетовый, а также темный сапфир с его полуночной синевой и переходящая в черноту синева ночи, в которой она растворяется почти без остатка. Для Розали не существовало другого цвета, который был бы так же богат и разнообразен, как синий. Однако она не подозревала, что однажды попадет в историю, в которой важную роль будет играть синий тигр. И тем более она не могла бы предположить, что эта история — и скрытая в ней тайна — совершенно перевернет всю ее жизнь.

Случайность? Судьба? Говорят, что детство — это та почва, по которой мы проходим наш жизненный путь. Впоследствии Розали не раз спрашивала себя, не сложилось ли бы все иначе, если бы не ее особенная любовь к синему цвету. При одной мысли о том, как легко могло случиться, что она пропустила бы самый счастливый момент своей жизни, ей даже становилось страшно. Жизнь так сложна и запутанна, но в конце концов она все расставляет по местам, неожиданно выявляя истинный смысл вещей.

Когда Розали в восемнадцать лет — спустя несколько месяцев после смерти отца, скончавшегося от запущенной пневмонии, — объявила, что хочет учиться живописи и стать художницей, ее мать с перепугу чуть не выронила блюдо с лотарингским пирогом на пороге столовой.

— Ради бога, девочка! Лучше уж выбери что-нибудь дельное! — воскликнула она, мысленно ругая Полетту за то, что та внушила дочке такие дурацкие фантазии. Вслух она, конечно, никогда не ругалась. Катрин Лоран, урожденная Валуа (чем она в душе очень гордилась), была благородной дамой до кончиков ногтей. К сожалению, богатство ее аристократических предков за истекшие века заметно поубавилось, и брак с хорошим и умным, но не слишком энергичным в житейских делах физиком Эмилем Лораном не исправил ситуации. Вместо того чтобы делать успешную карьеру в какой-нибудь фирме, Эмиль, однажды поступив на работу в научный институт, так и проработал там до конца своих дней. У Катрин даже не было денег, чтобы держать настоящую прислугу, а пришлось довольствоваться приходящей филиппинкой, которая еле-еле объяснялась по-французски и которая дважды в неделю вытирала пыль, наводила чистоту в большой квартире дома старой постройки, с высокими лепными потолками и паркетными полами елочкой. При этом для Катрин не подлежало сомнению, что ни при каких обстоятельствах нельзя отказываться от своих принципов. Она считала, что если нарушить принципы, тогда вообще все пойдет прахом.

«Урожденные Валуа так не делают», — любила она повторять, и, разумеется, произнесла эту фразу и сегодня в напутствие единственной дочери, которая, как это ни грустно, вознамерилась, кажется, выбрать не тот путь, который для нее наметила мать.

Катрин со вздохом поставила фарфоровое блюдо с ароматным пирогом на овальный обеденный стол, накрытый только на две персоны, и уже в который раз подумала, что, пожалуй, не сможет назвать никого, кому имя Розали подходило бы так мало, как ее дочери.

В те давние времена, когда Катрин была ею беременна, ее воображение рисовало ей нежную, хрупкую девочку, такую же белокурую, как она сама, вежливую, кроткую и… — ну как бы это сказать — умилительную. Все это никак нельзя было отнести к Розали. Она, конечно, была умненькой, но очень уж своенравной. У нее на все было свое мнение, иногда от нее часами не добиться было ни слова, и такое поведение казалось матери очень странным. Когда Розали смеялась, то всегда очень громко. Это было как-то не очень прилично, хотя окружающие и уверяли, что Розали всех радует своей живой непосредственностью.

— Да не придирайся ты к ней, у нее доброе сердце, — всегда говорил ей Эмиль, в очередной раз потакая прихотям дочери.

Как, например, тогда, когда она еще ребенком вытащила свой матрас и дорогое постельное белье на балкон, где такая сырость, и легла там спать под открытым небом. Ей, видите ли, «захотелось посмотреть, как вертится Земля»! Или вдруг испекла отцу на день рождения этот кошмарный синий пирог, покрашенный пищевым красителем! Вид у пирога был такой ядовитый, что, кажется, в рот возьми и отравишься! А все из-за того, что голубой цвет — ее любимый! Катрин сочла это дикой выходкой, а Эмиль, конечно же, был в восторге и говорил, что лучшего пирога в жизни не пробовал. «Вы непременно должны его отведать!» — восклицал он, накладывая гостям расплывающееся месиво на тарелки. Ох уж этот Эмиль! Ну ни в чем не мог отказать своей доченьке!