Бог с нами - Александр Щипин

Конец света наступил еще несколько месяцев назад, а бог так и не объявился. Мессий было много: они выступали по телевизору, собирали стадионы или проповедовали на вокзальных площадях, но найти среди них настоящего было решительно невозможно.

Мессия по имени Михаил Ильич Миряков заканчивал свой завтрак во дворе общежития Краснопольского текстильного комбината. Это был невысокого роста мужчина лет сорока пяти, полноватый и коротко подстриженный, чтобы никто не думал, будто он стесняется начавших редеть волос. Одет он был в синие спортивные штаны и несвежую футболку с облупившейся надписью «Россия». На ногах у Михаила Ильича красовались новые домашние тапочки в черно-серую клетку. Допив чай, он оставил пустую чашку на скамейке и пересел на качели. Миряков несколько раз сильно оттолкнулся от земли и начал раскачиваться, держась за уже теплые от солнца металлические штанги и с детской старательностью сгибая и разгибая ноги. Гладкое лицо его, с маленьким носом и красивыми девичьими глазами, сохраняло обычное рассеянно-доброжелательное выражение.

Под ним проносилась земля, в которую, словно в земляничное мыло, были вдавлены жестяные короны пивных пробок. Сверху, качаясь на струях воздуха, летели похожие на лепестки кусочки полупрозрачной пленки, отслаивавшиеся от старого неба. Михаил Ильич попытался одной рукой поймать особенно крупный лепесток, но промахнулся. При этом его тапочки свалились в ямку под качелями, и теперь перед Митей Вишневским, сидевшим на бортике песочницы с ноутбуком на коленях, проносились вперед и назад голые ступни Мирякова. Митя отвел глаза, поднял крышку компьютера и попытался найти в окрестностях вай-фай. Сигнала, конечно, не было. Митя вздохнул и начал раскладывать пасьянс.

— Какие у нас будут идеи? — ласково спросил Михаил Ильич, когда качели остановились. — О чем будет моя завтрашняя проповедь?

Митя свернул пасьянс, но ничего не ответил. Вопрос был риторический: темы для проповедей Миряков придумывал сам, так что Мите оставалось лишь проработать детали и придать потоку его сознания форму и структуру. Обоих это вполне устраивало. С Михаилом Ильичом Митя работал не первый год и, давно не питая по его поводу иллюзий, по-прежнему любил за буйную фантазию и цепкий практичный ум.

Миряков родился в военном городке на Урале и все детство кочевал с родителями по гарнизонам, а закончив школу, уехал в Москву, чтобы поступать в медицинский. Он мечтал стать офтальмологом. В четыре года Мишке Мирякову в первый раз пришлось драться и, заглянув в глаза противнику, золотушному Вовке Кислову по прозвищу Сопленосец, трусившему еще сильнее, он сразу забыл обо всем. Ему показалось, что до этого момента он никогда по-настоящему не видел человеческих глаз. Они были так отвратительны, что смотреть на них можно было бесконечно. Позже Миряков всегда раздражался, когда слышал, будто по глазам можно прочесть мысли и чувства. Он знал, что глаза в отличие от самого лица с его действительно бесстыдной мимикой не выражают ровным счетом ничего и живут своей тайной неприятной жизнью. Они были похожи на два скользких хищных гриба, подстерегавших жертву и подрагивавших от едва сдерживаемого нетерпения. Их нежные цветные шляпки казались остатками крыльев столь же уродливых бабочек, которых грибы медленно переваривали своими яично-белыми телами. А еще глаза, окруженные волосками ресниц, напоминали хищное растение росянка, — однажды Мишка увидел его в детской энциклопедии — но были неизмеримо притягательнее. Засмотревшись в глаза Сопленосца, он даже не заметил, как тот, пока не веря своей удаче, но постепенно распаляясь, повалил его на землю и начал неумело бить кулаками по лицу.

В институт, к некоторому удивлению родных и друзей, Миряков действительно поступил. Правда, он быстро охладел к учебе, тем более что уже на первом курсе пришлось начать работать. Тогда, в девяностые, родители и сами жили впроголодь, а про стипендию нельзя было даже сказать, что ее не хватало: смешные суммы, каждый месяц с опозданием выдававшиеся в окошке институтской кассы, можно было просто не принимать во внимание. Поэтому Миряков то проводил семинары по лечению близорукости на основе революционной методики, частично позаимствованной у Бейтса, то диагностировал любые болезни по радужке глаза. Наглость и артистизм провинциального шарлатана приносили некоторый, пусть и нестабильный, доход: особо внушаемые клиенты даже писали письма с благодарностями. В конце концов Миряков, с грехом пополам окончивший институт, создал небольшую сеть лабораторий, где делали всевозможные анализы, и превратился во вполне респектабельного бизнесмена. Детское изумление от влажных глазных яблок, словно вылупившихся из низшего мира, постепенно забылось, хотя по-прежнему он испытывал странное чувство, случайно встретившись с кем-нибудь взглядом.

С тех пор Миряков успел жениться, развестись, оставив жене вместе с домом в Черногории дочку, которую после этого практически не видел, побывать депутатом и снова вернуться в бизнес. На некоторое время он близко сошелся с врачом и эзотериком Эриком Ненашевым и даже съездил с ним в Тибет, где офтальмологи вдрызг разругались, так что Михаил Ильич чуть ли не пешком вернулся в Лхасу. А несколько месяцев назад Мирякова настоятельно попросили баллотироваться в губернаторы области, обещав не только финансировать избирательную кампанию, но и подключить административный ресурс. Затевалась какая-то хитрая комбинация, направленная одновременно против действующего губернатора из правящей партии и кандидата от коммунистов, — настолько хитрая, что Михаил Ильич был почти уверен, что в последний момент его аккуратно сольют. Однако люди к нему обратились слишком серьезные, и существовала большая вероятность, что в случае отказа Миряков в лучшем случае лишится бизнеса, поэтому уже через пару недель он отправился в турне по области с небольшой командой, куда в качестве спичрайтера вошел и Митя, занимавшийся в его фирме рекламой. Вскоре начался конец света, и людям, в том числе и серьезным — хотя, возможно, как раз серьезным-то в первую очередь, — оказалось не до политики, да и анализы их интересовали все меньше. В итоге Михаил Ильич, чьи речи и без того стали постепенно походить на проповеди, решил переквалифицироваться в мессии.

Почти весь предвыборный штаб при этом разбежался, но Мите было по большому счету безразлично, о чем писать, а дома его все равно никто не ждал. В сущности, Миряков был сейчас для него самым близким человеком. Впрочем, своего отношения Митя ничем, кроме хорошей работы, не проявлял: он вообще не очень умел демонстрировать эмоции, искренне полагая, будто одно то, что он общается с человеком, уже достаточно говорит о его чувствах. Разговаривать с людьми Митя не любил. Высокий, как-то нескладно плотный, он молча смотрел сквозь очки в толстой оправе за ухо собеседнику, и у того сразу возникало желание побыстрее закончить свой монолог. С друзьями Митя общался точно так же, разве что на его лице временами появлялась едва заметная улыбка, а когда в разговоре наступала пауза, он, убедившись, что никто больше не претендует на внимание аудитории, начинал говорить — неожиданно эмоционально и, как многие молчаливые люди, слишком быстро.