Бог с нами - Александр Щипин

— Большой поклонник. — Миряков поспешил рассеять недоумение Распевного и зачем-то перевел сам себя на язык, который считал английским. — Хъюч, хъюч фэн! Последний номер прочитал два раза. Разрешите?

Не дожидаясь ответа, Михаил Ильич ловко вытащил газету из завалов на столе.

— Два раза от корки до корки! То есть от девиза «Материя — это объективная реальность, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями» до «Солнце жжет мою макушку, хочет сделать погремушку», двадцать восьмое по горизонтали, три буквы, подозреваю мак. Выступление главы области хочется просто заучить наизусть. «Чтобы зарабатывать, необходимо работать». Каково, а? Неожиданно? Да! Парадоксально? Конечно! Но ведь верно — если, конечно, вдуматься, если отбросить, наконец, все наши предрассудки. Или вот что пишет про выращивание лилий пенсионер А. Пастухов: «Протравить и замочить на три дня». Есть в этом что-то библейское, что-то новозаветное — «протравить», «замочить», «три дня». Это случайно не ваш псевдоним — Пастухов? Ладно, можете не говорить, я все вижу по глазам и сберегу вашу тайну. Пастухов! Пастырь! А рассказ о выступлении танцевального ансамбля «Лебедушка»? Какая поэзия! Какая тонкая эротика! «Румяные щеки, озорные улыбки, лукавый блеск глаз — глядя на коленца девчат из «Лебедушки», весь огромный зал ДК «Бумажник» готов пуститься в пляс». Знаете ли вы, что такое коленца лебедушек? Нет, вы не знаете, что это такое. Потому что это черт знает что такое — эти дивные, белые коленца. Впрочем, не будем: здесь женщины и дети. У вашего издания с неповторимым стилем и широчайшим охватом тем есть только один недостаток: «Красный материалист» ничего не пишет обо мне.

— А вы, простите, кто? — главный редактор решил, что такая возможность вставить реплику и заодно прояснить давно мучивший его вопрос может больше и не повториться.

— Миряков. Михаил Ильич Миряков, — скромно сообщил разговорчивый гость. — Спаситель.

Сотрудникам редакции сделалось неловко и скучно. Потеребив мышки, они оживили компьютеры и погрузились в жидкий хрусталь мониторов.

Михаил Ильич с довольной улыбкой откинулся на спинку стула и, обмахиваясь газетой, принялся разглядывать фотографию, которая висела за спиной Геннадия Федоровича.

Фотография была черно-белой и слегка размытой, словно ее пересняли с небольшой и потрепанной карточки. На ней перед каким-то предметом, похожим на теннисную ракетку, стояли двое мужчин, настолько разных, что наводили на мысль о специально составленном дуэте актеров. Первый, лысоватый и улыбчивый, был, скажем, обаятельным аферистом, который бежал из тюрьмы, уговорив выломать решетку соседа по камере, нескладного угрюмого водопроводчика с носатым костистым лицом, зря обвиненного в краже бриллиантовых сережек из ванной комнаты графини. Или первый мог оказаться опасным неуловимым маньяком, а второй — трудягой-полицейским, с виду недалеким, но на деле необычайно хитрым и с бульдожьей хваткой. Или, например, они оба были полицейскими, напарниками, и первого, отчаянного сорвиголову, потом застрелили мафиози, а второй, честный служака, всегда вроде бы недолюбливавший партнера, воет от горя, стоя на коленях перед трупом, а потом идет убивать преступников, так что город захлебывается в крови, пока он не добирается до самого главного, который молит о пощаде, и носатый молча ждет, пока тот закончит со своими жалобами и обещаниями, перемешанными с невнятными угрозами, и когда бандит — возможно, им даже оказался мэр этого городка, — то ли обнадеженный бездействием мстителя, то ли, наоборот, вконец отчаявшийся, все-таки умолкает, полицейский, так и не произнеся ни слова, спускает курок.

На самом деле фотография изображала Аркадия Гайдара и Александра Грина, двух самых нежных советских писателей, — убийцу и зэка. У одного получалось все — рубить шашкой, палить из «маузера», бросать бомбы, — пока мерно и ровно не застучали в висках молоточки: тук-тук, тук-тук, — пока не задергались улыбающиеся губы, пока не вошел в палату доктор Моисей Абрамович. Другой был преступником-неудачником: продавал краденое и попадался, знался с террористами и приходил от них в ужас, стрелял в любовницу, но промахивался мимо сердца, так что медленная пуля, с трудом продравшись сквозь одежду и белье, застревала под маленькой грудью, словно лишний сосок, который она пыталась сковырнуть, да только вся обливалась кровью.

Гайдар приехал в Краснопольск во время очередного приступа дромомании: вышел в Архангельске из редакции, долго шел, потом ехал, потом, кажется, снова шел и даже, наверное, плыл, пока не поймал на набережной Сударушки серьезного конармейца на березовом скакуне и с безжалостной ивовой шашкой в руке, не узнал, где здесь в городе есть газета, и не распахнул дверь «Красного материалиста», занимавшего тогда весь первый этаж. Писателя Гайдара тогда еще считай что не было, однако как журналиста его уже знали, поэтому, хоть и удивились желанию архангельского фельетониста поработать в Краснопольске, лишних вопросов предпочли не задавать, а сразу выделили стол и дали шесть листов серой бумаги.

Аркадий Петрович прожил здесь почти месяц: лазил по цехам ткацкой фабрики, пил водку с работницами, выезжал на редакционном коне по имени Обезьян в близлежащие сельхозкоммуны и даже поймал однажды вместе с милицией вора Кольку Вынь-Да-Положь. Но однажды, проснувшись ночью, Гайдар в одном белье вышел на крыльцо покурить, и все внутри оказалось чисто промытым и тихим, так что он замычал от стыда и кинулся в избу собираться домой, к жене и сыну. Правда, за эти несколько недель в Краснопольске он успел познакомиться с Грином, приехавшим туда на пару дней по делам не то денежным, не то судебным, не то, как это обычно бывает, и денежным, и судебным вместе. Гайдара очень увлекала тогда идея выдуманного в реальность принца-спа-сителя из «Алых парусов», и что-то уже готово было пробиться наружу: воображаемый отец? Путешественник? Каторжанин? Отчего-то перед глазами распускалась цветком стайка бабочек, которых вспугнул далекий взрыв.

Грин советовал ему тогда написать что-нибудь сказочное: что-нибудь про дачи, где, скажем, девочка лет тринадцати, легонькая, под глазами синева, сомлев от пыльного лета и предчувствия взрослости, падает в обморок, чтобы выдумать себе доброго подмосковного духа, который помогает несчастным, защищает слабых и наказывает злых. Что-нибудь с восточным колоритом, говорил он, не глядя на Гайдара и ввинчивая пустую бутылку в прибрежный песок, что-нибудь вроде джинна, чтобы он был Джафар, Омар или там Шарр-Кан. Нет, возражал Гайдар, она не будет его просто выдумывать, она соберет других детей, и они сами смастерят на чердаке этого Шарр-Кана — из всего, что попадется под руку, из веревочек, колесиков и колокольчиков, которые натащат со всей округи.

Фотография была сделана в последний день перед отъездом Грина: они по очереди читали свои произведения в местном радиоузле — точнее читал, скорее, Грин, а Гайдар больше рассказывал, иногда, впрочем, подглядывая в какие-то записи. Ракетка на снимке была, конечно, микрофоном. На отпечатанной карточке Гайдар потом написал: «Гриневский Александр, Голиков Аркадий. Радио ГАГА, 1929», — и порыжелый оригинал лежал теперь под стеклом в краснопольском краеведческом музее.

Молчание затянулось. Ответственный редактор Елена Аркадьевна некоторое время с укоризной смотрела через плечо в сторону Геннадия Федоровича, пытаясь то ли прожечь взглядом монитор, то ли внушить начальнику какую-то мысль, но, не преуспев ни в том ни в другом, вздохнула, развернулась на крутящемся стуле и холодно сообщила Мирякову: