На ладони ангела - Доминик Фернандез

Шарлю Ф. Дюпеше посвящается

Мы описать способны хорошо лишь свое я, его приписывая другому.

Шатобриан

Я родился в Болонье, 5 марта 1922 года. Сколько же всего, милый Дженнарьелло, уместилось в этих нескольких словах! И как же я рад, что душа твоя достаточно легка и чиста, а разум твой совсем еще юн и открыт зрелищу вселенского театра! Мне не придется искусственно запутывать порядок своего повествования, и мне не будет страшно начать с самого начала. Я обращаюсь именно к тебе, ты — мой единственный слушатель, и другие мне не нужны. Оставайся всегда тем неаполитанским мальчиком, которого я так люблю, живым, искренним, сильным духом и телом, готовым отдаться каждой новой книге с серьезностью ребенка из бедной семьи, который первый раз открывает для себя двери школы, но будь готов и отвергнуть любую книгу своим легким заразительным смехом, если автор наскучит тебе сложным и туманным стилем.

Выбрал бы я в качестве аудитории неглубокомысленную литературную публику и ее педантичных менторов, которые стыдят ее за привязанность к хронологической последовательности, смог бы я столь же свободно изложить свою жизнь, эпизод за эпизодом, так, как они и следовали друг за другом? Чтобы понравиться этим господам, пришлось бы нарушить естественный ход событий, презреть даты, рассказать все задом наперед, перепутав прошлое, настоящее и будущее в некоей заумной головоломке. Мне бы не хотелось, чтобы в результате слово перестало быть тем простым одеянием мысли, извлекающим всю свою ценность и изящность из идеального соответствия выражаемому образу, чтобы оно превратилось в беспричинную вербальную игру, которую они называют «речью», и которая не зависит от описываемых вещей.

Ты сидишь сейчас на железном стульчике, чья белая эмаль заметно облупилась после переменчивой зимы, во внутреннем дворике вашей квартиры в Порта Капуана, в беседке, увитой виноградом, который защищает тебя от уже жгучего майского солнца, в двух шагах от отца, который тихо дремлет в холщовом кресле, и тебе хочется, чтобы слова соотносились с жизнью, чтобы на начальных страницах тебе рассказали то, что и было вначале. Я открою тебе город и год своего рождения, как открывается в «Норме» с падением занавеса друидский лес. В то время как твоя мать, едва успев вытереть после обеда тарелки и завернуть остатки моццареллы во влажную салфетку, возьмет свою лейку и пойдет поливать грядки с базиликом и мятой, твоим глазам предстанут улицы, дома и небеса Болоньи.

Тебе, наверно, рассказывали о портиках Болоньи: из-за того, что вдоль всех улиц в центре тянутся аркады, мостовая сжимается узкой ленточкой между двух закрытых галерей. Люди снуют, гуляют, шатаются без дела, уходят утром на работу и возвращаются домой, городская жизнь наполняет собою аркады круглый день. Здесь обсуждают новости дня, и здесь поносят правительство, когда оно повышает цены, но в первую очередь вратаря, из-за пенок которого «Болонья» проиграла миланскому «Интеру» или туринскому «Ювентусу». Вряд ли от твоего взгляда ускользнуло бы великолепие стройных колоннад: но знай, ведь как во всем, что действительно прекрасно и достойно того, чтобы украсить город, так и здесь забота о красоте была вторична, и функциональность превалировала над искусством. В те времена, когда расцвет университета — первого в Европе, появившегося даже раньше Сорбонны в Париже — привлекал непрерывно растущее число студентов под стены средневекового города, люди искали средство расширения своего жизненного пространства, не нанеся при этом ущерб возможностям передвижения по городу. Пригородов тогда не было: городские стены строго очерчивали границу обитания. Так был изобретен болонский портик. Выстроенный вплотную к фасадам домов, он был достаточно крепок, чтобы выдержать по всей длине улицы тяжесть нескольких дополнительных этажей, и вначале он был призван поглотить прилив людских сил. Муниципальными указами была установлена его минимальная высота: семь болонских футов, или 2,66 метра — достаточная, чтобы мог проехать всадник на коне.

Поверь, отнюдь не существенно то, что аркады защищают от солнца и дождя. Пренебреги также суждением о преимуществе укрытия под портиком от опасностей, что таит в себе улица, хотя это достоинство стало в тысячу раз ценнее в эпоху, когда молодые длинноволосые придурки так и норовят тебя сбить своими ревущими мотоциклами, чем во времена, когда ученый муж Аккурсио диспутировал о судьбах Папства и Империи в кругу смиренных бакалавров.

Пусть лучше восхитит тебя величайший урок гражданского сознания. Каждый дом оказывается связанным с соседними непрерывным вестибюлем таким образом, что дом богатого и бедного не отличаются снаружи. Колонны для всех одни и те же, круглые, мощные, розовые колонны, округлые арки (реже стрельчатые) одинаково взмывают к замку свода и перед витриной мясной лавки и перед двустворчатым порталом, который прикрывает собою патрицианский двор. И если это лишь иллюзия, которую следует изобличить, признай, что никогда не существовало химеры более великолепной, нежели эти тридцать пять километров закрытых галерей, сглаживающих неравенство человеческих судеб.

Еще одно благое свойство портика: он объединяет частное пространство жилища с публичным пространством улицы. Будучи средством не только уравнения, но и общения, он превращается в своеобразную комнату, открытую для всех, в никому не принадлежащий коридор, средоточие движения, встреч и дружбы. Горожане легче вступают здесь в общение, они завязывают здесь более непринужденные знакомства, чем если бы они были вынуждены идти к друг другу, звонить в дверь, переступать дверной порог. Когда другу нужно нанести визит, то это уже не совсем друг, это «другой», которого, как тебе кажется, ты беспокоишь, даже если он быстро откликается и сразу открывает тебе свои объятья. Под портиком стирается отличие между «своими» и «чужими». Каждый доступен всем. Каждый отдается наслаждению «быть вместе» взамен заботе «быть одному». Частная жизнь лишается преград, рушатся эгоистические устремления. Люди теряют свою индивидуалистическую обособленность во благо нежному и теплому чувству товарищества и единения.

Цивилизация портика царила в Болонье со времен Средневековья, и исключительно в Болонье, тогда как повсюду индивидуальное жилище, от буржуазного дома до аристократического дворца выявляло соперничество классов, дискриминирующую власть денег, стремление к уникальности, вкус семейного таинства, культ крепости и алькова. Например, во Флоренции каждый дворец образует отдельное целое. Великолепие постройки, которую можно созерцать с нескольких сторон, восхваляет престиж и богатство владельца. Ничего подобного ты не встретишь в Болонье, где общинная архитектура восторжествовала над обособленным зданием, а народный идеал вытеснил клановый и кичливый дух собственности. Выходя из своего лицея, государственного лицея для средней и мелкой буржуазии, я обнаруживал перед собой бок о бок: и дворец Спада (чью скрытую роскошь я открыл для себя в тот день, когда, обманув бдительность привратника и отважившись проникнуть во второй внутренний двор, я увидел через открытое окно на потолке салона, декорированного гипсовой лепниной и фресками, ангела в розовом одеянии клубящихся тканей), и бар с табачным киоском, в котором мы хлестали кофе (Энрико «приправлял» его капелькой граппы[1], и молочную лавку (мою любимую), которую содержал один аппеннинский крестьянин, и мастерскую сапожника, и книжный магазин, и грязный подвал торговца углем и дровами. И между этими столь разными и столь неравными строениями тянулись колонна за колонной гирлянды все объединяющих аркад.