На ладони ангела - Доминик Фернандез

Новость о нем шокировала иерусалимскую группу апостолов. Павел, почуяв опасность, спешно вернулся в Иерусалим. Он отыскал родителей и друзей Христа, погрязших в гнусном ханжестве, наподобие того, с которым так ожесточенно боролся их Учитель. Петр, Иаков и Иоанн отказались принять Тита, посчитав его недостойным учения. Их знание о мире ограничивалось пространством пустыни и фруктовых садов, из которых состояла Палестина. Но Павел изловчился переманить на свою сторону наименее косного и наименее чванливого из апостолов, а именно Петра. Он открыл его взору бескрайние просторы Малой Азии, в которой он только что побывал, и рассказал о землях, которые он намеревался посетить, о Македонии, Греции, Сицилии, Италии, Испании. К чему навязывать неофитам бремя, непосильное для тех, кто не принадлежал к роду Израиля? И под конец он сказал ему: «Давай договоримся так: тебе — Евангелие обрезания, мне — Евангелие крайней плоти». Апостолы пошли на этот компромисс. Они допустили правомерность обращения неверных, но взамен Петр обязал Павла заставить Тита сделать обрезание.

Я еще не очень хорошо понимал, что означали эти слова «крайняя плоть» и «обрезание», но о какой части моего тела рассуждали Петр и Павел, тут я не нуждался в учителях. Меня совсем не занимало то забавное соображение, что когда-то участь Церкви держалась на кончике столь ничтожной плоти, вместо этого я восхищенно разглядывал свой половой орган — мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет — взбудораженный мыслью о том, что обладал тем, что предопределило судьбу человечества.

История Тимофея окончательно запутала меня. Павел повстречал его во время своего первого путешествия в Галатею. Это был всего лишь пятнадцатилетний ребенок, мать и бабка которого были обращены Павлом в христианство. Когда же несколько лет спустя Павел вернулся в Листр, он обнаружил уже сформировавшегося юношу, которого он нежно полюбил и привязался к нему как к сыну. Ни один ученик, — сказал он, — не был еще так близок моему сердцу. Тем не менее, Павел опасался навлечь на себя неприятности, выбрав себе писарем человека, не прошедшего обрезание. Ссоры, которые едва приутихли после иерусалимской беседы, могли вспыхнуть с новой силой. Павел хотел смягчить недоверие своих оппонентов и их упреки, и поэтому он сам сделал обрезание Тимофею. Будучи маленьким католическим мальчиком, я испытывал определенную неловкость, читая этот столь же ужасный, сколь и таинственный эпизод. Если Павел этим поступком сумел предотвратить скандал и избежать осуждения, то мне казалось, что его враги расставили ему еще более опасную ловушку, вынудив его искалечить друга собственными руками. Эта строчка, выглядевшая такой простой в «Деяниях Апостолов»: «Он сам обрезал Тимофея», — повергала меня в изумление. Где все это произошло? В доме? Под оливковым деревом? Как? Кровь текла у него между ног? Присутствовал ли кто-нибудь при этом? Что он испытывал, держа половой орган юноши своими пальцами? Вопросы эти крутились в моей голове, вызывая во мне своим присутствием чувство вины. Пусть обрезание будет просто делом принципа, проблемой экклезиастической морали, что вроде бы и признавалось в качестве очевидного оправдания всеми авторами, которые трактовали это. У меня же одного стоял перед глазами образ человека, который подходил к юноше, раздевал его и проводил на нем операцию, элементами которой являлись головка мужского полового члена и нож. Деяние, исполненное магического ужаса, и в нем следовало узреть лишь дипломатический жест, уступку Павла Петру!

Говорили, писали, что апостол Павел был моим единственным учителем. И, правда, мои юные мечты вели меня по его следам, с детской горячностью я пережил вместе с ним и те нравственные мучения, которыми сопровождались три его великих странствия на Запад, и горечь последующих возвращений в Иерусалим. Полный рвения и надежды, я входил вместе с ним в Антиохию в Сирии, высаживался на берегах Малой Азии, пересекал города Галатеи. В Антиохии в Писидии я проповедовал в синагоге, но подлинного успеха добивался на городских площадях, где моими благодарными слушателями были язычники. Иудеев охватывала ярость, и они изгоняли меня. Над городскими улицами вздымалась пыль с моих стоп. В Иконии моя проповедь вызвала смуту, и я был вынужден в бегстве покинуть столицу Ликаонии. В Листре меня схватила толпа фанатиков, они выволокли меня за городские стены, забросали камнями и оставили одного умирать на земле. Афиняне высмеяли меня, когда я выступал перед Ареопагом. Раввин коринфской синагоги связал меня и выдал римскому проконсулу. По возвращении в Иерусалим после третьего странствия евреи вышвырнули меня из храма, намереваясь устроить расправу. Своим спасением я был обязан римскому полководцу: он приказал заключить меня в тюрьму. Два года я провел в кандалах в Цезарии, потом меня перевезли в Рим, бросили в темницу, сковав цепями, и до конца своих дней я так и не увидел солнечного света. Пять раз за проповеди меня приговаривали к тридцати пяти ударам кнутом, трижды меня били палками, один раз камнями, трижды я терпел кораблекрушения, целые сутки я провел в открытом море, уцепившись за обломок корабля, восемь раз я едва не утонул, переходя вброд реки.

Изнеможение, тяжкий труд, частые бдения, голод, жажда, длительные посты, холод, нагота, тюрьмы, такова была жизнь человека, которого я подсознательно выбрал своим идеалом, по вечерам, лежа в кровати, я проглатывал истории его похождений со страстью, большей, нежели романы Жюля Верна, Александра Дюма, Салгари и Стивенсона. Да, он был моим любимым героем, этот босой тщедушный человек, неутомимый странник, непрестанно гонимый и ненавидимый теми, кого он хотел спасти, этот фанатичный мечтатель, подвергавшийся насмешкам, травле, доносам и обвинениям в провокациях, вынужденный в бегстве покидать города по ночам и спать под открытым небом, ни имея ни документов, ни поручительства, ни доверенности, не имея иного покровительства свыше кроме своих эпистол, которые он поверял на камнях при свете луны.

Но едва простившись с детством, я призвал к себе на помощь Петра. Я бы погиб, если бы уступил голосу того, кто потакал моим естественным склонностям. Петр наделил меня чувством созидания, скромностью, терпением, необходимыми для завершения начатой работы. Меня корили за непостоянство, торопливость и неряшливость, но никто не знал с каким остервенением я упорядочивал свои инстинкты. Смог бы я написать свои книги, не пройдя школу рассудительности и умеренности Петра? Нашел бы я своего читателя, не научившись быть ему доступным? Роман или фильм похожи на церковь: их нужно тщательно собирать по частям. Насколько соблазнительней изничтожить в себе моральные силы, необходимые для совершения последующего усилия! Как быстро порядок, последовательность, упорство становятся предметом для насмешек! Петр приковал меня к рабочему столу: четыре часа каждое утро. Павел влек меня в мир, скупостью называл мою сосредоточенность, эгоизмом — этот неуклонный распорядок: «Выйди на улицу, — шептал он мне на ухо, — рискни, погуби свою жизнь, если ты хочешь ее спасти». Книжником или проповедником было суждено мне кончить?

Долгое время я был раздираем этой войной. Петр раскладывал на моей кровати белую рубашку, темный костюм, завязывал галстук и посылал в Венецию или в Канны защищать мои фильмы перед жюри кинофестивалей. Павел спешно срывал с меня одежду, оставляя только майку и спортивные трусы, и гнал на конечную остановку трамвая пинать вместе с рагацци[3]футбольный мяч на стадионах рабочих окраин. Квартира на виа Евфрата, которая повергла тебя в шок своей римской роскошью? Я купил ее по наущению Петра. Павел всегда запрещал мне подниматься по мраморной лестнице с бронзово-золочеными перилами. Он дожидался сумерек, чтобы проникнуть в квартиру с черного хода, и сразу тащил меня на поиски двусмысленных вокзальных развлечений. Кого я должен был слушать, чтобы остаться верным самому себе? Один, в интересах тех дел, которыми я должен был заниматься, видел меня респектабельным гражданином. По той же самой причине, другой желал, чтоб я отказался от всякого чувства собственного достоинства. Я публиковал свои книги, я снимал свои фильмы, я стремился к успеху из уважения к Петру. Меня смешивали с грязью в газетах, таскали по судам и полицейским участкам, и я шел на это из любви к Павлу. Однако в один прекрасный день один из них взял верх. И я расскажу тебе о том странном обстоятельстве, предопределившем победу хранителя власяницы.