Коммунистический постскриптум - Борис Гройс

Медиумом экономики являются деньги. Экономика оперирует цифрами. Медиумом политики является язык. Политика оперирует словами – аргументами, программами и резолюциями, а также приказами, запретами, инструкциями и распоряжениями. Коммунистическая революция представляет собой перевод общества с медиума денег на медиум языка. Она осуществляет подлинный поворот к языку (linguistic turn) на уровне общественной практики.

Гройс Борис

Поскольку темой этого текста является коммунизм, следует сначала уточнить, что здесь подразумевается под этим словом. В дальнейшем я буду понимать под коммунизмом проект, цель которого – подчинить экономику политике, с тем чтобы предоставить последней суверенную свободу действий. Медиумом экономики являются деньги. Экономика оперирует цифрами. Медиумом политики является язык. Политика оперирует словами – аргументами, программами и резолюциями, а также приказами, запретами, инструкциями и распоряжениями. Коммунистическая революция представляет собой перевод общества с медиума денег на медиум языка. Она осуществляет подлинный поворот к языку (linguistic turn) на уровне общественной практики. Ей недостаточно определить человека как говорящего, как это обычно делает новейшая философия (при всех тонкостях и различиях, характеризующих отдельные философские позиции). Пока человек оперирует в условиях капиталистической экономики, он, по большому счету, остается немым, поскольку его судьба с ним не говорит. А поскольку человек не слышит обращенного к нему лично голоса судьбы, он в свою очередь не может ей ничего ответить. Экономические процессы имеют анонимный и невербальный характер. С ними не поспоришь, их нельзя переубедить, переговорить, склонить словами на свою сторону – можно лишь приспособиться к ним, приведя в соответствие с ними свое поведение. Экономический провал невозможно опровергнуть никакой аргументацией, а экономический успех не требует дополнительного дискурсивного обоснования. При капитализме окончательное оправдание или осуждение человеческих действий носит не вербальный, а экономический характер и выражается не в словах, а в цифрах. В итоге язык оказывается не у дел.

Только в том случае, если судьба обретает голос, если она не сводится к чисто экономическим процессам, а изначально формулируется вербально и определяется политически, как это происходит при коммунизме, человек действительно начинает существовать в языке и посредством языка. Тем самым он получает возможность оспаривать, опротестовывать, опровергать судьбоносные решения. Такие опровержения и протесты не всегда эффективны. Часто они игнорируются или даже подавляются властью, но это не делает их бессмысленными. Протестовать против политических решений, прибегая для этого к медиуму языка, вполне разумно и логично, если сами эти решения сформулированы в том же медиуме. В условиях же капитализма любая критика и любой протест бессмысленны в принципе. При капитализме язык функционирует всего лишь как товар, что с самого начала делает его немым. Дискурс критики или протеста считается успешным, если он хорошо продается, – и неудачным, если он продается плохо. Таким образом, он ничем не отличается от любых других товаров, которые не говорят – или только и делают, что говорят, оставаясь лишь саморекламой.

Критика капитализма и сам капитализм оперируют разными медиа. И поскольку капитализм и его дискурсивная критика медиально гетерогенны, им не дано встретиться. Только критика коммунизма задевает общество, на которое она направлена. Следовательно, необходимо сначала изменить общество, вербализировать его, дабы затем могла осуществляться его осмысленная и эффективная критика. Перефразировав известный тезис Маркса, согласно которому философия должна не объяснять, а переделывать мир, можно сказать так: чтобы критиковать общество, нужно сначала сделать его коммунистическим. Этим объясняется инстинктивное предпочтение, отдаваемое коммунизму носителями критического сознания, ведь только коммунизм осуществляет тотальную вербализацию человеческой судьбы, открывающую пространство для тотальной критики.

Коммунистическое общество может быть определено как такое общество, в котором власть и критика власти прибегают к одному и тому же медиуму. Если следовать данной дефиниции, то ответ на вопрос, можно ли считать бывший советский режим коммунистическим (а сегодня, когда речь заходит о коммунизме, этот вопрос возникает неизбежно), должен быть положительным: да, можно. Исторически Советский Союз так далеко продвинулся в реализации коммунистического проекта, как никакое другое общество до него. В тридцатые годы здесь была отменена любая частная собственность. В итоге политическое руководство страны получило возможность принимать решения, не зависящие от частных экономических интересов. Не то что бы эти интересы были оттеснены на второй план – их теперь попросту не существовало. Каждый гражданин Советского Союза состоял на государственной службе, жил в государственной квартире, делал покупки в государственных магазинах и ездил на место своей государственной работы на государственном транспорте. Какие экономические интересы мог иметь этот гражданин? Его интерес состоял лишь в том, чтобы дела этого государства шли как можно лучше и с ростом государственного благосостояния росло бы его собственное благосостояние – легально или нелегально, благодаря упорному труду или за счет коррупции. Таким образом, в Советском Союзе имело место фундаментальное тождество личных и общественных интересов. Единственное внешнее ограничение носило военный характер: Советский Союз должен был обороняться от своих врагов. Но уже в шестидесятые годы военный потенциал страны был так велик, что возможность вторжения извне можно было отнести к разряду невероятных. С этого времени советское руководство не вступало ни в какие «объективные» конфликты – ни с внутренней оппозицией, которой просто не существовало, ни с внешними силами, которые могли бы как-то ограничить его административную власть в стране. Так что в своих практических решениях оно могло позволить себе полагаться лишь на собственный политический разум и внутренние убеждения. Конечно, поскольку его политический разум был диалектическим, то в один прекрасный день он привел это руководство к решению отменить коммунизм. Однако эта отмена не означает, что коммунизм в Советском Союзе так и не был реализован. Напротив, как будет показано далее, только это решение сделало реализацию, воплощение, инкарнацию коммунизма полными и окончательными.

В любом случае, сказать, что Советский Союз потерпел экономический крах, нельзя, поскольку такой крах может произойти только в пространстве рынка. Но рынка в Советском Союзе не существовало. Следовательно, экономический успех или неудача политического руководства не могли быть установлены «объективными», то есть нейтральными, внеидеологическими, методами. Определенные товары производились в Советском Союзе не потому, что они пользовались спросом на рынке, а потому, что они соответствовали идеологическому представлению о коммунистическом будущем. Товары, не поддающиеся идеологической легитимации, не производились. Причем это касалось не только текстов или имиджей официальной пропаганды, а любых товаров. В условиях советского строя каждый товар превращался в идеологически релевантное высказывание, подобно тому, как при капитализме каждое высказывание превращается в товар. Можно было по-коммунистически жить, по-коммунистически есть, по-коммунистически одеваться – или, наоборот, не по-коммунистически, а то и по-антикоммунистически. Поэтому в СССР можно было протестовать против ботинок или против яиц и колбасы, которые продавались советских магазинах, и критиковать их в тех же терминах, что и официальное учение исторического материализма. Ведь у этого учения был тот же источник, что и у ботинок, яиц и колбасы, а именно – соответствующие решения политбюро ЦК КПСС. При коммунизме все было таким, каким оно было, потому что кто-то сказал, что это должно быть так, а не иначе. А все, что решено с помощью языка, может быть подвергнуто критике, сформулированной на том же языке.