Милые развлечения - Стелла Камерон

Джерри, моему лучшему другу

Человеку следует хотя бы раз в день послушать песню, прочесть хорошее стихотворение, посмотреть на достойную картину и, по возможности, высказать здравую мысль.

Иоганн Вольфганг Гете

Дорогой читатель!

Я хотела быть актрисой. Еще я хотела быть оперной певицей, пианисткой, балериной, художницей и хирургом.

Малодушная застенчивость удержала меня от появления на сцене. Это у моей сестры был чудесный голос. Вскоре после того, как я начала брать уроки игры на пианино, меня оперировали по поводу аппендицита, а когда я поправилась, об этих уроках уже позабыли. Семья решила, что у меня слишком высокий рост, чтобы стать танцовщицей. И моя сестра, а не я, действительно умела рисовать. Я все еще думаю, что могла бы стать хорошим хирургом, но…

Я никогда и никому не говорила о том, что хочу быть писательницей, – я просто писала. Это было моим собственным делом, для которого не требовалось разрешения или одобрения окружающих. Все то, что кипело во мне и успешно скрывалось большую часть времени, выплескивалось на бумагу и не всегда подобающим образом. Я была больше наблюдателем, чем игроком – в любой игре – и именно наблюдатель во мне делал писательство такой естественной и увлекательной движущей силой моей жизни.

Я – жена, мать, дочь, подруга… и писательница. В таком порядке. Джозеф Кэмпбелл говорил о том, как важно следовать за своим счастьем. Он был прав. Но для меня не менее важна возможность составлять маленькие кусочки собственного счастья в нужной последовательности.

Надеюсь, что вам понравится эта книга.

Его туфли на резиновой подошве ступали по пожарной лестнице совершенно бесшумно. Когда придет время, ему не составит труда подняться этим путем еще раз… Сегодня должно быть последнее путешествие к освещенным окнам на верхнем этаже здания в районе площади Пионер в Сиэтле… пока ему не скажут довести дело до конца.

Полночь. Душная июльская полночь, когда голоса и музыка доносятся волнами из раскаленных комнат в самой старой части города.

Внизу, под ним, еще было движение – в основном, праздношатающиеся или желающие выпить. Остальные старались держаться подальше от домов и темных, влажных проходов между ними и шли группами и не бесцельно.

Он слышал резкие, натужные звуки диксиленда в Сентрал Таверне и завывания полицейской сирены из портовой части города, под виадуком. С залива Элиотт донеслись низкие гудки парома.

Еще один пролет железной лестницы привел его на площадку напротив окон верхнего этажа.

Она всем доверяла. Он слышал, как однажды она со своим отвратительно серьезным видом говорила старухе с первого этажа, помешанной на запирании дверей: «Друзья никогда не будут вторгаться в ваш мир без вашего согласия, Мэри, а врага замки не остановят».

Замки могли и не остановить ее врагов, но открытые двери и окна значительно облегчали их работу.

На площадке, выходившей на пожарную лестницу, росли цветы в горшках. Он осторожно обошел их и прижался к стене напротив окна. Медленно приблизился к краю, чтобы заглянуть в дальнюю комнату… в спальню.

Там никого не было, но он услышал звук льющейся воды и понял, что она принимает душ в маленькой ванной. Пар, должно быть, оседает на единственном зеркале и покрывает блестящие белые эмалированные стены капельками влаги.

Он знал досконально каждый дюйм ее двухэтажной квартиры. Он дотрагивался до всех ее вещей. Он знал, что она хранит в каждом ящике в спальне. Он знал размеры всего, что она хранит в каждом ящике в спальне. Он знал каждую бутылочку и флакон в ее аптечке и на полке в ванной. Он знал, что в тех редких случаях, когда она пользовалась духами, это были «Анаис-Анаис».

Цветы в горшках издавали ночью экзотический запах. Какой-то сорт лилии.

«Анаис-Анаис» на ней тоже пахли экзотически. Аромат цветов вызвал у него воспоминания о ее белой коже и о том, как она наносит духи на шелк, атлас и кружево, скрытые под простой одеждой.

Шум воды стих.

Теперь он мог уходить – должен был уходить. Он еще раз убедился в том, что когда дойдет до дела, никаких проблем не возникнет.

Она пела. Она всегда пела, принимая душ, и когда думала, что одна в квартире. Почти всегда она думала, что одна в квартире. Ее голос не соответствовал внешности – холодной, спокойной и отстраненной. А когда она пела, голос рисовал картины темных, теплых, влажных мест, где сплетается все живое, а запахи одурманивающе чувственны.

Ему надо уходить.

Она вышла из ванной.

Белое полотенце на черных волосах. Без очков ее глубокие голубые глаза не увидят движущиеся тени за зеркально-темными окнами.

Белый халат, перетянутый на узкой талии, прикрывал только верх гладких бедер. Унылая, бесцветная одежда, которую она носила днем, была только ловкой маскировкой, скрывающей шелк, атлас, кружево… и нежную кожу.

Он должен уходить.

«Друзья не станут вторгаться в ваш мир», – говорила она. Он не был другом.

Она сняла полотенце с головы и встряхнула волосы.

Распустила пояс халата и отвернулась.

Он нахмурился и стал покусывать ноготь большого пальца.

Когда она скинула халат, мокрые черные волосы разметались по плечам. У нее была длинная и прямая спина, округлые бедра, о которых невозможно было догадаться, когда она была одета.

Мурашки пробежали у него по ногам. Он прижал руку ко рту, чтобы заглушить возглас.

Ее кошка. Она дотрагивалась до кошки и гладила ее тем движением, о котором говорила, что оно ей не нравится.

Хитрая.

Кошка зашипела, шерсть на ней встала дыбом. Выгнув спину, показав маленькие острые зубы, она шипела и шипела, затем резко, высоко взвыла.

Она услышала звук.

Пение прекратилось и она пошла к окну.

Твердые, округлые груди, увенчанные бледно-розовы соскам.

Черные волосы там, где сходятся бедра.

Подходит к окну.

Его резиновые подошвы не издавали ни звука на пожарной лестнице.

У нее было лицо чертовой монашенки.

Насколько Тобиас Квинн мог припомнить, женщина, стоявшая перед ним, всегда казалась отстраненной, молчаливой, внимательной и благочестивой настолько, что у слона сморщились бы яйца.

Она беспокоила его.

Тобиас никому не позволял беспокоить себя – долго.

Перис Делайт не была крупной женщиной или маленькой женщиной. Она была худой, по крайней мере, он всегда думал о ней, как о худой – худой ребенок, худой подросток, и она так и осталась худой, когда, не послушав его совета, отправилась одна в Европу.